Учитель классиков литературы: Павел Александрович Катенин

Был ли Павел Александрович Катенин по-настоящему забыт? Был — в первые десятилетия после смерти. Тогда его наследие выпало из обихода, да так прочно, что, например, мемуарист Николай Петрович Макаров (лексикограф, гитарист, писатель и полицейский агент, герой примечательной книги Бориса Эйхенбаума — впрочем, не о нем у нас сейчас речь), общавшийся с Катениным в конце его жизни, небрежно замечает: «Перевел он стихами несколько трагедий Корнеля, написал он несколько повестей и пиес в стихах и прозе; но стихи и проза его были тяжелы, снотворны. Декламировать, рассказывать увлекательно, острить, спорить, опровергать, доказывать, словом „ораторствовать“, — вот сфера, в которой он был непобедим...».

Опровергать эту характеристику никто не бросился. Прижизненное собрание стихотворений Катенина вышло в 1832 году. Последние публикации относятся к 1839 году. 23 мая 1853 года поэт погиб в результате несчастного случая (понесли лошади, опрокинулась повозка). Не такой уж редкий случай (так же погиб, например, художник Венецианов). После этого стихи Катенина не переиздавались больше восьмидесяти лет — до 1937 года. Правда, были публикации биографических материалов. И все-таки Катенин успели выпасть из памяти, да так прочно, что даже сносного портрета не сохранилось. Есть один — совсем уж неуклюжий, и есть беглый рисунок Пушкина. Впрочем, Вильгельм Кюхельбекер (друг и литературный союзник Катенина) был забыт еще фундаментальнее. Зато уж как извлек его из забвения Тынянов! Кюхля стал образом, героем, символом. Но, скажем прямо, и было из чего лепить этот образ. Биография, богатая событиями, необычная, трагическая. Личность трогательная и обаятельная.

Биография же Катенина в целом была стандартна. Да, участвовал в войне с Наполеоном — для офицера и дворянина 1792 года рождения странно было бы не участвовать. Служил на Кавказе — многие там служили. Был членом Союза Спасения (самой первой декабристской организации) — но уже в Союз Благоденствия не вошел. В отставку вышел генерал-майором — хороший чин, но ничего экстраординарного.

Самый драматичный эпизод биографии Катенина был и самым фарсовым. В ноябре 1822 года Катенин был выслан из Петербурга с запрещением въезда в столицы за то, что в театре громко «шикал» актрисе Азаричевой, любовнице генерал-губернатора Милорадовича. (Опала продолжалась несколько лет.) Катенин был «почетный гражданин кулис», один из неофициальных наставников актеров и глава одной из театральных «партий». В их борьбу он вкладывал весь свой огромный темперамент...

Впрочем, нет, не весь. Бретер и гуляка, серьезно пьющий человек, Павел Александрович в то же время был эрудитом, начетчиком, «педантом» и увлеченным участником литературной полемики своего времени. И тут — еще один биографический «анекдот». Довольно общеизвестный. 20 августа 1830 года умер поэт Василий Львович Пушкин. Пару недель спустя его великий племянник так описал его кончину в письме своему другу, поэту и критику Плетневу: «Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином...»

Василий Львович принадлежал к лагерю карамзинистов, обновителей литературного языка, приблизивших его к разговорному языку «хорошего общества», дворянских гостиных. К этому лагерю принадлежали и Жуковский, и Батюшков, и молодой Александр Пушкин. С ними спорили «архаисты», сторонники одического стиля и славянизмов. Это учат в школе, сейчас, кажется, в девятом классе.

Катенин и те несколько поэтов, которых ему удалось повести за собой, бросили карамзинизму вызов с другой стороны: они противопоставили гладкому слогу гостиных шершавый народный язык, чуждый жеманства, не приспособленный к передаче тонких и неуловимых чувств, но живой и прямой. Этот народный язык через голову анемичного дворянского слога смыкался со «славенским» языком церкви. Это тоже общеизвестно, — если не школьникам, то студентам. «Молодых архаистов» открыл Тынянов. В сущности, их было трое. И имена двух, Грибоедова и Кюхельбекера, ныне известны всем. А Катенин, их учитель, их вдохновитель — в тени. Он собран, издан и не раз изучен. Но, вспоминая поэтов пушкинской эпохи — Вяземского, Дельвига, Языкова и других, — Катенина если и называют, то обычно под конец списка. Ни один текст его не присутствует в сознании неспециалистов, как, к примеру, «Соловей» Дельвига или «Русский бог» Вяземского.

Между тем помнить есть что. В ответ на «Людмилу» Жуковского — благозвучное и нежное переложение «Леноры» Бюргера — Катенин предложил свою версию той же баллады (у него она называется «Ольга»), напугавшую, шокировавшую и заинтересовавшую современников:

Казни столп; над ним за тучей
Брезжит трепетно луна;
Чьей-то сволочи летучей
Пляска вкруг его видна.
«Кто там! сволочь! вся за мною!
Вслед бегите все толпою,
Чтоб под пляску вашу мне
Веселей прилечь к жене».

Если Жуковский радовал читателей мягким, туманным, мечтательным, обескровленным и обычно космополитическим романтизмом, то романтизм Катенина всегда предельно земной, конкретный и очень русский. Он пытается придумывать русские сюжеты, соответствующие знаменитым балладам Шиллера и Гёте. У вас «Лесной царь»? — у нас будет «Леший». У вас «Ивиковы журавли»? — у нас «Убийца»:

В селе Зажитном двор широкий,
 Тесовая изба,
Светлица и терем высокий,
 Беленая труба.

Ни в чем не скуден дом богатой:
‎ Ни в хлебе, ни в вине,
Ни в мягкой рухляди камчатой,
‎ Ни в золотой казне.

«Архаист» Катенин был провозвестником той эпохи... когда его просто забыли. В «Убийце» и «Инвалиде Гореве» он — предшественник Некрасова. «Мстислав Мстиславич» заставляет вспомнить о балладах Алексея Константиновича Толстого — хотя стиховое мастерство Катенина смелее и изощренней:

Как ток реки,
Как холмов цепь.
Врагов полки
Просекли степь.
От тучи стрел
Затмился свет;
Сквозь груды тел
Прохода нет.
Их пращи — дождь,
Мечи — огонь.
Здесь — мертвый вождь,
Тут — бранный конь.
Там — воев ряд,
А там — доспех:
Не может взгляд
Окинуть всех.

Это уже чуть ли не Цветаева.

Формально-стихотворческое искусство Катенина — отдельная тема. Кто из его современников так смело и свободно обращался с античными размерами? Ну, понятно, Пушкин, Жуковский. Гнедич, само собой (возглавлявший, кстати, противоборствующую театральную «партию»). Дельвиг. Но Катенин отличается от всех них той дерзостью и свободой, с которой гекзаметр и пентаметр сочетаются у него с «исконно-русскими», простонародными оборотами:

Говор в народе, спросы, и суды, и ряды:
Знай вертись, служивый, на все на четыре.

Пушкин сложно относился к «молодым архаистам» — и соглашался, и не соглашался с ними. Подробности — в той же знаменитой тыняновской статье. Лично же Катенина Пушкин... пожалуй, что и любил. Катенин незадолго до смерти вспоминал о том, как молодой Александр Сергеевич пришел к нему с тяжелой тростью и полушутя сказал: «Побей, но выучи». Что ж, учить Катенин любил. И Пушкина оценивал строго и придирчиво, как старший. Возмущался, например, клеветой на Сальери. Есть версия, что он, эрудит, педант, строгий «ремесленник» в искусстве, узнал в Сальери себя. Могло такое быть? Могло, конечно. Но в 1826 году Пушкин писал Катенину — и это уже всерьез! — вот это: «Многие (в том числе и я) много тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли». В другом письме он вспоминает «один из лучших вечеров своей жизни», проведенный в обществе Катенина «на чердаке князя Шаховского» (драматурга и режиссера, директора петербургских театров).

И в заключение — два голоса. Один все того же, помянутого мемуариста Макарова:

«Из множества его цинических или кощунских выходок расскажу об одной, известной в Чухломском уезде как „Вход в Иерусалим“.

Собрал он однажды своих крепостных крестьян и дворовых обоего пола, и даже детей, и расставил их в два ряда между своей усадьбою и ближайшей деревнею, на протяжении нескольких сот шагов. Приказал он им взять в руки по вербной ветке. А сам, усевшись на кляче, проезжал шагом из деревни в усадьбу, между двумя рядами своих подданных, которые махали на него вербными ветками».

А начиналось когда-то с шиканья в театре.

Но закончим все же на иной ноте — голосом самого поэта, мужественным, строгим, сдержанным, как будто несовместимым с этими «богохульными» эксцентриадами:

‎Кто принял в грудь свою язвительные стрелы
Неблагодарности, измены, клеветы,
Но не утратил сам врожденной чистоты
И образы богов сквозь пламя вынес целы;

‎Кто терновым путем идя в труде, как пчелы,
Сбирает воск и мед, где встретятся цветы, —
Тому лишь шаг — и он достигнул высоты,
Где добродетели положены пределы...