Знакомство с Чеховым, или как я «изменила» большим романам с рассказом о рыбалке
В детстве, после того, как мое сердце разбили своей краткостью Бианки и Сетон-Томпсон, я решила, что скорые расставания с любимыми книжными героями — это слишком травматично, и стала выбирать книги по принципу «чем больше страниц, тем лучше». Девятилетнюю меня совершенно не испугали монументальные тома Толстого, Пруса, Шолохова и прочие кирпичи, обнаруженные на полках родительского книжного шкафа. После фиаско с очередным неподъемным трудом кого-то из великих классиков я не успокаивалась и продолжала упорные попытки прочитать что-то серьезное и совершенно не подходящее для детского чтения. Как-то раз я вытащила из шкафа увесистый том в темно-синей обложке, открыла на случайной странице и увидела знакомое слово — налим. Что-то про рыбок, подумала я, и решила, что толстая книжка «про животных» — это то, что доктор прописал. Конечно, вряд ли я улавливала все оттенки чеховской иронии, когда азартно следила за поимкой скользкой рыбины барином и его челядью, но впечатление было неизгладимым.
За «Налимом» последовали «Дочь Альбиона», «Лошадиная фамилия» и ранние рассказы Чехова, о которых он сам говорил в 1888 году: «Мне всё кажется, что я скоро надоем и обращусь в поставщики балласта, как обратились Мамин, Ясинский, Базин и прочие, как я «подававшие большие надежды». Боязнь эта имеет свое основание: я давно уже печатаюсь, напечатал пять пудов рассказов, но до сих пор еще не знаю, в чем моя сила и в чем слабость».
Прошло тридцать лет с первого чтения «Налима», я до сих пор люблю большие романы и замираю в книжном магазине перед «Безгрешностью» Франзена или трилогией Толкиена под единой обложкой, но Чехов стал тем самым исключением, ради которого я с радостью откладываю в сторону любимый формат и возвращаюсь к малой прозе, благо, непрочитанных чеховских произведений еще много. «Краткость — сестра таланта». Мы используем эту крылатую фразу, зачастую не зная ее автора, а ведь именно Антон Павлович впервые употребил ее в переписке со старшим братом Александром, говоря о драматургии и создании пьес. Можно не любить произведения Чехова, но отрицать его талант невозможно.
Драматург, навсегда изменивший театральный мир не только в России, но и за ее пределами — Чехов намного опередил время, отстаивая свой взгляд на театр и драматургию. «Вишневый сад», «Чайка», «Три сестры» пережили множество постановок на театральной сцене, и режиссеры снова и снова возвращаются к ним по любви или из желания создать оригинальную трактовку всемирно известных пьес.
Чехов призывал режиссера и актеров при подготовке к премьере «Чайки» к простоте и достоверным, жизненным эмоциям в противовес пафосу, экспрессии и гротескной эмоциональности, царивших на театральной сцене XIX века. Актеры не поняли замысла автора, не выучили текст, публика была не готова к необычному для нее формату спектакля, и премьера «Чайки» в Санкт-Петербурге провалилась, а пьеса получила разгромные ругательные рецензии практически во всех журналах и газетах столицы. Это была не первая неудача Чехова как драматурга и писателя, но пробыв половину спектакля в зрительном зале и за сценой, он убежал и спрятался в гримерке, а потом вовсе уехал из театра, не дождавшись окончания представления, и бродил до утра по городу.
Атмосфера неприятия и непонимания замысла пьесы; плохая игра актеров; крики, шум и свист в зрительном зале; недоумевающие, злорадствующие и сплетничающие критики в антракте — всё это глубоко ранило писателя, и он на следующий день уехал из столицы в свое имение Мелихово, не решившись посетить второй показ «Чайки», на котором публика совершенно иначе приняла постановку.
Впрочем, петербургская публика и критики были не одиноки в своем непонимании и неодобрении «Чайки»: Л. Н. Толстой очень тепло относился к Чехову-человеку, признавал талант и уникальность Чехова-прозаика, но совершенно не понимал и не одобрял Чехова-драматурга. Однажды Лев Николаевич сказал писателю: «А всё-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы ещё хуже!» Отсылки к героям чеховских произведений встречаются очень часто, например, первое упоминание о «Попрыгунье» я встретила в сборнике рассказов сибирской писательницы Марии Халфиной, знакомой многим по экранизации ее повести «Мачеха» с Татьяной Дорониной в главной роли.
Главная героиня рассказа «Милочка» — молодая, легкомысленная, тонко чувствующая музыку и красоту школьная учительница. Она любит детей, любит свою работу, обожает журнал «Юность», поэзию, гостей и своего молодого мужа Сашу. Но семейный быт, домашние дела и мелочи вроде чистой посуды и полотенец ее совершенно не интересуют. Молодой муж приходит вечером с работы, топит печь, готовит ужин, кормит свою ненаглядную, после чего они вместе читают стихи в журнале.
Такая вот семейная идиллия. И как-то на вечеринке героиня оскорбляется, случайно услышав, как друг семьи называет ее Попрыгуньей, подразумевая, что ее любимый Саша — Дымов. Мне стало интересно, на что же так оскорбилась героиня рассказа, и читая чеховскую «Попрыгунью» спустя 130 лет после ее первой публикации, я оценила степень нанесенной обиды.
История мечущейся замужней молодой дамы, увлеченной поисками себя, живописью и пейзажами, художниками и устроением суаре для интересных и перспективных творческих натур, пренебрегающей любящим мужем, вечно занятым своей работой, спасением жизней и сосредоточенном на диссертации. Ах, как же банально и неинтересно! И разве выдержит скучный Дымов сравнение с блестящим художником, очарованным Ольгой? Как легко бывает поддаться искушению, пренебречь всем, что имеешь, ради красивых фраз, закатов, страсти и острых ощущений. Но очень скоро роман сходит на нет, страсть художника обращается на новый объект, а Ольга, мучаясь от ревности и не скрывая от мужа своего увлечения, унижается и по-прежнему не видит дальше собственного носа. Прозрение обязательно наступит, но будет поздно и уже невозможно что-то исправить. Дымов умирает от дифтерита, и Ольга остается наедине со своими горькими мыслями и бессмысленным существованием. Публикация «Попрыгуньи» в 1892 году чуть не разрушила дружбу Чехова с художником Левитаном из-за прозрачных намеков знакомых на то, что в главных героях рассказа угадываются сам Левитан и его замужняя поклонница Софья Кувшинникова. Художник даже хотел вызвать Чехова на дуэль, но со временем эмоции поутихли, и друзья смогли сохранить хорошие отношения.
Атмосфера рассказов Чехова наполнена его отношением к жизни — избавленным от сантиментов и сюсюканья, стремления приукрасить действительность. Имея в своих «чертогах разума» несметное число историй и персонажей — разных, несчастных, смешных и нелепых, а зачастую, откровенно грязных, подлых и мелких, Антон Павлович, тем не менее, не становится на позицию обвинителя и моралиста и относится к своим героям с пониманием и принятием. И несмотря на прошедшее время, на разницу в несколько поколений, рассказы и повести Чехова оказываются удивительно созвучны нам сегодняшним. Он любил людей по-настоящему — не умиляясь, не впадая в экзальтацию и не надевая розовые очки.
Проза Чехова необыкновенна: проникновенная, тонкая и изящная, не приукрашенная и удивительно ясная — она являет собой уникальный пример, как автор создает объемные образы из коротких фраз и мелких деталей; словно из наброска, выполненного несколькими штрихами, внезапно возникает лицо давнего знакомого, совершенно понятного читателю и не требующего долгого пересказа подробностей биографии. Пришвин сказал о Чехове, что он «поэт нежнейших прикосновений к страдающей душе человека…» Антон Павлович не поучает, не проповедует, не претендует на звание морального авторитета и светоча добра и нравственности. Его герои — не герои, а обыкновенные люди со своими грешками, заблуждениями, ошибками; и после романтизма, романов о «больших» людях, о глыбах, способных изменить мир, появились чеховские короткие «фотографии жизни».
Чехов был далек от публичного громогласного выражения своих политических взглядов, не вступал в дискуссии с другими литераторами на страницах журналов, не старался навязать в своих произведениях точку зрения автора. Долгое время критики и коллеги по перу упрекали Чехова в отсутствии в его творениях идейности, не принимали его отстраненной позиции в том, что касается политики и общественно-социальных движений и объединений. Кузичева в своей биографии «Чехов. Жизнь “отдельного человека”» пишет: «Летом 1892 года в связи с “холерными бунтами”, с прокламациями по поводу прошлогоднего голода, повлекшими аресты и ссылки, Чехов резко и определенно высказался в разговоре с Сувориным: «Если наши социалисты в самом деле будут эксплоатировать для своих целей холеру, то я стану презирать их. Отвратительные средства ради благих целей делают и самые цели отвратительными. Пусть выезжают на спинах врачей и фельдшеров, но зачем лгать народу?
Зачем уверять его, что он прав в своем невежестве и что его грубые предрассудки — святая истина? Неужели прекрасное будущее может искупить эту подлую ложь? Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства».
В 1898 году, обсуждая гремевшее тогда на всю Европу дело Дрейфуса, Чехов писал Суворину: «… дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров и жандармов и без них много». Особняком в творчестве Чехова стоит его книга «Остров Сахалин», написанная после длительной поездки на Дальний Восток с целью произвести статистическую перепись сахалинского населения и описание условий, в которых живут заключенные каторжники. Эта поездка очень сильно повлияла на Чехова, на его восприятие жизни, на творчество, и настроение его рассказов и повестей изменилось. После возвращения из путешествия Чехов упоминал о «нехорошем чувстве», поселившемся в нём под влиянием сахалинских впечатлений, говорил, что его творчество было «просахалинено», и в нём слышалось долгое эхо поездки на каторжный остров.
«Палата № 6» буквально пронизана тем самым «нехорошим чувством». Как коротко и убедительно описывает Чехов помутнение рассудка у Ивана Дмитрича, как скоро наступает финал для несчастного! И вот доктор Рагин говорит квартирной хозяйке Ивана Дмитрича, «что уж больше он не придет, потому что не следует мешать людям сходить с ума». Описание больницы с ее ужасными условиями, злоупотреблениями персонала, бедностью и грязью на момент появления там Рагина, конечно, навеяно каторжными лазаретами, но не только.
Ведь Чехов был врачом и мог своими глазами наблюдать медицинские богадельни, в которых один врач на несметное количество пациентов прописывает касторку и порошки. «Я служу вредному делу и получаю жалованье от людей, которых обманываю; я не честен. Но ведь сам по себе я ничто, я только частица необходимого социального зла: все уездные чиновники вредны и даром получают жалованье... Значит, в своей нечестности виноват не я, а время... Родись я двумястами лет позже, я был бы другим». Рагин продолжал служить вредному делу, и внезапно обнаружил в своем душевнобольном пациенте единственного умного и интересного ему человека, но ничего не сделал для облегчения его положения, для облегчения положения всех больных, страдающих от неустройства, безразличия и произвола персонала больницы, за что и поплатился. Итог жизни доктора Рагина отражается в прекрасном сильном финале, ярко иллюстрирующем поразительный талант Чехова.
Антон Павлович оставил после себя не только литературное наследие, но и вполне материальные доказательства своего взгляда на мир и человечность: построенные школы, множество книг, переданных в библиотеки, постоянная помощь родным, друзьям и просто посторонним просителям, поддержка школьных учителей, безвозмездная медицинская помощь крестьянам во время эпидемии холеры. Несмотря на все неприглядные стороны жизни, свое непростое детство и юность, полную лишений, не обращая внимания на смертельную болезнь, которые вполне могли превратить его в мизантропа, Чехов неутомимо, последовательно и с завидным постоянством трудился ради облегчения страданий близких и совершенно незнакомых ему людей, при этом сопротивляясь попыткам предать широкой огласке свою благотворительность.
В рассказе «Крыжовник» Иван Иваныч призывает главного героя: «Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте делать добро! Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом. Делайте добро!» «Говорят, что философы и истинные мудрецы равнодушны. Неправда, равнодушие — это паралич души, преждевременная смерть» («Скучная история»). Этот невероятно талантливый писатель и драматург, поразительный человек прожил такую недолгую жизнь, но то, что он сумел создать, обеспечило ему настоящее бессмертие.
