Существующие трикстеры в русской литературе
Почти в любой мифологии или религии есть божества и сущности, отвечающие за коварство, жестокость и зло в целом. Переходя из культуры в культуру, божества и демоны меняют своё «предназначение», изначальный смысл, род деятельности и внешний вид. Но что, если иначе посмотреть на эволюцию одного такого существа; представить, что оно мыслит, способно взрослеть и развиваться как личность? И что, если поискать его следы не в религиозных текстах, а в литературных? Писатели – люди чуткие, и кому, как не им, доверить быть нашими Дарвинами сверхъестественного?
Впервые я натолкнулся на этот образ у Достоевского в «Братьях Карамазовых». Чёрта, явившегося Ивану Карамазову, можно рассматривать просто как плод белой горячки – особенно поначалу. Он предстаёт архетипичным искусителем, как бы отражением личности того, кого он искушает (и это будет важно в разговоре о Двойнике). Однако за шутливым тоном проступают черты личности самого черта: «Я здесь хожу и мечтаю, я люблю мечтать. Моя мечта — это воплотиться, но чтоб уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху и всему поверить, во что она верит. Мой идеал — войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так».
Чёрт Достоевского не проявляет способностей, кроме детального знания своего собеседника – и сложно сказать, является ли он вообще чертом. Недвусмысленные намёки на внушительную продолжительность жизни; способность влезть в голову человека – это свидетельствует, скорее, о зрелой натуре полноценного демона, которому не столько нужно искусить, сколько поговорить или поиграть с образованным человеком. Некоторые истории «черта» о его воплощениях и опыте нахождения вне тела также демонстрируют, что он более сложное существо, чем хочет показать: «Ду́хи не замерзают, но уж когда воплотился, то... словом, светренничал, и пустился, а ведь в пространствах-то этих, в эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, — ведь это такой мороз... то есть какое мороз — это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля!»; «Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде».
Получается такой иронически настроенный падший ангел, в которого значительно легче поверить, чем в рогатое копытное создание, строящее козни из легкомысленной злонамеренности. Да и вряд ли чёрт был бы способен поддерживать сатирически-философский разговор. И точно, даже в шутку, не высказывал бы желания стать христианином.
В тон «чёрту» Достоевского лермонтовский Демон демонстрирует те же характерные черты – просто сквозь оптику возвышенного страдания их сложнее различить. Полагаю, дело в возрасте – если в поэме это ещё довольно юное, не смирившееся создание, то к моменту событий «Братьев Карамазовых» в нём смирение не только появляется, но и трансформируется в иронию. И если проследить жизненный путь демона таким образом, персонажей Лермонтова и Достоевского можно будет уверенно отождествить.
Описание страдающего Демона в меру трагично и отображает пока только усталость и скорбь. Сквозь напускную весёлость достоевского демона тоже сквозили чувства, которые служат описанием демону лермонтовскому:
- Печальный Демон, дух изгнанья,
- Летал над грешною землей,
- И лучших дней воспоминанья
- Пред ним теснилися толпой;
- Тех дней, когда в жилище света
- Блистал он, чистый херувим...
И после проступают уже откровенно узнаваемые черты обоих демонов:
- Он сеял зло без наслажденья,
- Нигде искусству своему
- Он не встречал сопротивленья —
- И зло наскучило ему.
Похоже, именно ирония и скука определяют взрослость демонической сущности – чем она старше, тем ярче проявляются эти черты. Но там, где взрослый демон иронически планирует однажды поставить в храме свечу, незрелый ещё действительно может это сделать – искупление через любовь ему пока доступно.
- Немой души его пустыню
- Наполнил благодатный звук —
- И вновь постигнул он святыню
- Любви, добра и красоты!
И хотя по известным причинам положительного результата это не приносит, для портрета существа сама возможность любви довольно важна.
Где-то между взрослым и юным Демонами жил Двойник из одноимённого сборника Погорельского. Он ещё не настолько пресытился жизнью и беседами, чтобы доводить остроумием до бешенства экзальтированных юношей, но уже избавился от пафоса «я бич рабов моих земных». Двойник находится между – он ведёт степенные разговоры с интересным собеседником, под манеру речи которого подстраивается, а истории преимущественно сводит к мистике, магии и нечистой силе. И всё это совершенно благодушно, с живым интересом и любопытством:
- Хотя я не сомневался, что вижу его в первый раз в жизни, но поступь его, малейшие его движения и вся вообще наружность напоминали мне что-то знакомое и, так сказать, родное.
Детальное знание собеседника, которым манкировал Чёрт Достоевского, здесь пока сохраняет мягкую форму – и всё же узнаваемо. Более того, он себя называет Doppeltganger, и демоническую природу даже не скрывает. Демон полон историй, он походил по миру, набрался впечатлений и желает разделить их с кем-нибудь. А на ожидаемые расспросы отшучивается, дружелюбно и весело.
- – Еще один вопрос, господин Двойник! Правда ли, что вы вообще боитесь петушиного крика?
- – Вы меня смешите, – отвечал с громким хохотом Двойник, – может ли хриплый голос петуха устрашить кого-нибудь, не только духа?
Итак, у нас есть три стадии – молодой падший, ещё не забывший райские деньки; общительный зрелый доппельгангер, не говорящий о себе, но охотно рассказывающий мистические истории о других; и старый чёрт, который является в бреду и говорит о простых вещах, жалуется на жизнь, ведёт диспуты с категоричными юношами, вроде тех, каким сам когда-то был.
