Семья Толстого на фоне катаклизмов XX века
Винкельман в издательстве "Бослен" опубликовал книгу "Две Татьяны. Дочь и внучка Льва Толстого", написанную Мартой Альбертини (род. 1937), правнучкой Льва Толстого и внучкой старшей дочери писателя Татьяны Львовны Толстой. Марта проживает в Швейцарии, владеет французским, итальянским, английским, турецким и немного русским языками. Она имеет ученую степень в области исламского искусства и является матерью четверых детей, она часто выступает с лекциями о семье Толстых и перевела с французского на итальянский язык книгу Льва Львовича Толстого "Правда о моем отце".
В ее собственной книге впервые в фокусе внимания оказываются две очень близкие к писателю личности: его дочь Татьяна Сухотина-Толстая и внучка Татьяна Альбертини. Марта Альбертини несколько лет посещала Россию из Швейцарии, чтобы изучить письма своих бабушки и матери в фондах музея Льва Толстого, что привело к созданию увлекательного повествования о бесконечно любящих друг друга героинях и о судьбе семьи Толстых на фоне катаклизмов начала XX века. Эта история охватывает период примерно ста лет, с 1880-х по 1980-е годы, и значительная часть материалов из фондов Государственного музея Л.Н. Толстого, включая редкие фотографии и рукописи, публикуется впервые.
Марта Альбертини. «Две Татьяны. Дочь и внучка Льва Толстого»
- Изд-во: «Бослен», 2023
ДНЕВНИК ТАНЕЧКИ
Я хотела бы поделиться неопубликованными страницами из дневника Танечки, обнаруженного среди сокровищ архива Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве.
Таня начала вести дневник 25 февраля 1917 года, когда ей не было и двенадцати лет. Напомню, что жила она во флигеле господского дома в Ясной Поляне с матерью и английской гувернанткой, мисс Уэллс (Wellsy), остававшейся с нею до 1920 года. Ее отец, Михаил Сухотин, уже три года как умер, в стране свирепствовали насилие и террор. Новости доходили до Ясной регулярно, так как город Тула был рядом. Дневник маленькой Тани — удивительный документ, вобравший в себя впечатления девочки, прошедшей через всевозможные испытания, которая фиксирует всё, чему была свидетелем и о чем слышала. Ее глазами мы следим за чередой сотрясающих страну кризисов, вызванных политической ситуацией и войной. Разумеется, ее наблюдения пронизаны размышлениями, оценками, выводами, характерными для девочки ее возраста, чувствующей потребность выговориться. Охотно предоставляю ей слово. Главными героями ее рассказа часто становятся как крестьяне, так и большевики: «3 марта. 1917 г. Пятница. Сегодня мы все страшно взволнованы, потому что вся газета полна назначением нового правительства. Кучер Павлович только что приехал из Тулы и говорит, что там страсть что делается: все магазины закрыты, солдаты ходят с флагами и что скоро будет молебен новому царю — Михаилу Александровичу».
«Пришел пироговский мужик и сказал, что Пирогово разгромили окончательно и что остались одни стены. Теперь мужики жалеют, что они разгромили, и некоторые привозят вещи назад, а некоторые привозят яблоки, лепешки, яйца и т. д. все в гостинчик. Раз мама спросила у одного из мужиков: „Как же вы это сделали?“ Он отвернулся и сказал: „Пастуха нет“, — и больше ничего не сказал». В самом деле, они сами не знали, что делали… Месяц спустя она отмечала: «…большевики просят мир, а немцы им только его заключат, если большевики им позволят в каждый большой русский город послать своего комиссара, а к русским солдатам тоже своих, и что 15 лет Россия должна продавать всё только Германии. Я не знаю, — заканчивала она, — заключат ли мир на таких условиях или нет».
Начало 1918 года отмечено в дневнике рассказами не только о праздновании Рождества и Нового года, ожидании мира с Германией, но и о нарастающем противостоянии народа большевикам: «В Туле был крестный ход, а большевики его не хотели, и когда он был, они убили от 8 до 15 человек. Как это ужасно, или они даже не хотят давать людям молиться! Нынче ожидается в Туле демонстрация рабочих против большевиков, а большевики выставили пушки и пулеметы. Не знаю, чем это кончится». А двумя строчками ниже — рассказ о том, как она играла «в бумажные куклы», которые ей сделала мама, и отобрала семена для посева на грядке весной.
«Немцы нам опять объявили войну, — пишет она в феврале, — взяли Могилев и Псков и подходят к Петрограду. Большевики объявили мобилизацию от 17 до 50 лет. Но, конечно, к ним никто не пойдет. В Туле даже говорили: „Пускай нас вооружат. Только мы не на немцев пойдем, а на большевиков“. Большевики всё издают декреты; теперь они издали декрет, что пять лет только они могут издавать книги всех писателей и никто другой».
Спустя несколько дней в дневнике появляется запись: «Третьего дня из Москвы телефонировали, что немцы взяли Петроград, а Ленина и Троцкого арестовали. Но в газетах этого нету, так что неизвестно, правда ли это или нет». А затем: «Что Петроград взят, это неправда».
Записи продолжаются.
Мы узнаем, что весной Таня читает с мамой «Капитанскую дочку» Пушкина, «Илиаду» Гомера и по-французски Мольера, ухаживает за курами, что дом, где они живут, кишит крысами. С интересом прочитав «Камо грядеши» Сенкевича, она принимается за «Айвенго» и «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта. Таня рассказывает о том, как из Тулы на четырех грузовиках приезжали сто пятьдесят человек на экскурсию. Их и мужиков у могилы Толстого снял фотограф.
Летом того же года Таня сообщает, что в Москве убит немецкий посол Мирбах, поезда не ходят, а телефон не работает. «Что это всё значит?» И еще она сетует, что «трудно жить в довольствии, когда кругом голодают, а помочь нельзя», и что купаться невозможно, потому что «„товарищи“ гадят в купальне и вообще ведут себя ужасно».
Не достигнув и тринадцати лет, Таня начинает чувствовать взросление: «Всё время чего-то хочется, куда-то тянет, по временам какая-то грусть совсем без особой причины», но ей совсем не хотелось взрослеть: «Жалко, страшно жалко прошедшего детства, и очень, очень хочется его возвратить, но, конечно, это невозможно.
Я чувствую, что я меняюсь, дай Бог, что к лучшему».
Помимо записей о событиях, происходивших в окрестностях Ясной, Таня порой в дневнике описывает свои ощущения, присущие ее возрасту и положению, например, пишет о том, что «страшно чего-то хочется», но чего именно — не знает.
Таня очень самокритична и дает себе далеко не лестные характеристики: «У меня нет силы воли, и это один из самых больших моих недостатков, и это мне очень неприятно и даже бывает от этого тяжело. Я почти ничего не могу сделать против моего характера, я не могу покорить моих пороков, и я почти всецело покоряюсь им, и все это от отсутствия силы воли. Я не глупа (лучше было бы просто сказать умна), но довольно ленива, если опять-таки я смогу покорить свою лень, я легко учусь, легко думаю, но покорить лень моим слабым характером трудно. Я добра, но эгоистична, если я сделаю, что называется, недобрый поступок, то это не оттого что у меня не доброе сердце, нет, а потому что я эгоистична, да, я стыжусь говорить это, но это так, потому что у меня доброе, очень доброе сердце, я не могу видеть страдания других, не могу говорить умышленно вещи, которые оскорбляют и делают больно другим; я говорю умышленно, потому что я вспыльчива и часто говорю вещи, которые я совсем не чувствую, не хочу говорить и о которых потом очень жалею. Я не пряма, и это меня очень огорчает, это, по-моему, мой самый постыдный порок. Я совсем открыта в некоторых вещах, в других же до крайности скрытна.
Я чувствительна и легко плачу, слез своих я не стыжусь и нахожу в них огромное облегчение. Я склонна к влюблению. Я еще девочка, и мне, конечно, это рано, но я не могу не влюбляться. Меня за это очень упрекают — но это не помогает, и я всё продолжаю влюбляться, когда я люблю, я люблю горячо, мучаюсь, страдаю, радуюсь всем сердцем, но довольно скоро холодею. Я неаккуратна и небрежна, всё у меня разбросано. Я легко влюбляюсь и легко люблю. Когда влюбляюсь, думаю и мечтаю почти только об этом.
Страстно люблю романы и цыганские песни. Легко возбуждаюсь и пьянею. Люблю понравиться другим и иногда кокетничаю. Когда бываю возбуждена, то у меня нервы натянуты ужасно и чувствую, что вот оборвутся. Почти не могу слушать без слез цыганские песни.
Люблю веселье. Вообще нервна.
Я ревнива, это мне приносит много горя, этот порок у нас в толстовской семье, от него страдала и бабушка. Это гадкий, низкий, невыносимо тяжелый порок». К тому же она обожает флиртовать и считает себя кокеткой. Зимой 1919 года она с восторгом читает «Евгения Онегина».
Между тем до Танечки доходят известия о гибели царской семьи.
Весной 1919 года становится известно, что Ясная Поляна «переходит в веденье „Общества Ясной Поляны“ в Туле, но за нее оч<ень> страшно, потому что возможно, что „благодетель“ уехал в Москву для того, чтобы выхлопотать себе у высших властей назначение комиссара Ясной Поляны, а это, конечно, будет очень неприятно, но и может быть, что эти предположения неверны».
В Ясную приезжали «большевики из общества „Социального обеспечения“ и „Детской коммуны“ и привезли нам конфет, муки белой, чая, кофе, но перед отъездом оставили на бабушкином ремингтоне записку, что вот, мол, просим уступить этот ремингтон „Детской коммуне“», но пишущую машинку им не отдали.
Ей близки, как она сообщала далее, идеалы большевиков, но в них самих она разочаровалась, поскольку они вели себя как варвары.
Таня часто мечтает о будущем и строит планы: «Я хочу, когда кончу учиться, года два-три повеселиться, потом поехать куда-нибудь, например в Париж, если возможно будет учиться живописи или вообще чему-нибудь в этом роде; или же поселиться где-нибудь с мама`, в маленьком именье в России или даже за границей и иметь свое идеальное, маленькое хозяйство.
Потом лет 25–28 выйти замуж за человека лет на 5–10 старше меня, чтобы он был мне голова, советчик и хозяин, и я только хочу выйти замуж за такого человека, которого я буду уважать, слушаться и считать выше себя. Детей я хочу иметь штуки четыре и их воспитать насколько возможно сама.
Мама будет жить с нами».
Софья Андреевна Толстая доживает последние дни. «Она, бедная, очень плоха, так что вряд ли выживет. Сегодня утром она в сознании, а вчера бредила, говорила про какие-то билеты и вообще всякие бессмысленные вещи. Мне ее так жалко. Я редко так жалела человека, как ее, а главное ужасно стыдно перед ней.
Она такая старенькая и трогательная. Всё беспокоится, что другим из-за нее плохо».
Позднее Таня признается, каким потрясением для нее стал уход бабушки и как сильно она ее любила: «За последнее время у бабушки была очень непокойная жизнь. Она всё время боялась, что не хватит продовольствия и что мы все помрем с голода. Это ее страшно мучило. Во время бабушкиной жизни я не думала или скорее не знала, что я ее люблю, а вот теперь я поняла, как она мне дорога и как я ее любила и люблю».
По мере того как Таня взрослеет, ее записки делаются всё более личными и интимными: она несчастна, как бывают несчастны все девушки ее возраста, живет «исканием» высокой цели и ждет «безумной, всепоглощающей любви». Она снова и снова повторяет, как ей недостает общества двоюродной сестры. Она с восторгом читает стихи Ахматовой и Блока, пробует сама писать в рифму. Она черпает представление о любви из книг, создает образ своего героя, который «должен быть умный, оч<ень> твердый, холодный, самолюбивый и красивый», и обзаводится поклонником, юным Володей, который шлет ей пламенные письма. Любовные переживания вытесняют другие чувства, она как будто не замечает внешнего мира. В каждой строчке проглядывает привязанность к матери, хотя между ними и случаются неизбежные трения.
Несмотря на ухаживания Володи, Таня продолжает терзаться сомнениями: «Мне казалось, что я никому, никому не нужна, что я только всем в тягость, что моя жизнь такая пустая, такая бессмысленная, что нет ради чего жить. Я в страшной мрачности».
Тогда же она сочиняет стихотворение «Без просвета»:
- Легли глубокие морщины у черных глаз,
- О дни мои веселые, мне не вернуть уж вас
Запись от 29 марта 1921 года, одна из последних в ее тетради, дает представление о страстности Таниной натуры, которую ее мать не в силах обуздать. Вот как она описывает свои отношения с Володей: «Пусть он меня разлюбит, пусть будет презирать меня, я его буду любить, как собачонка, поджавши хвост. Пусть я буду без гордости, пусть будут считать меня погибшей девчонкой, мне дела мало до того, что говорят, я люблю и потому иду с поднятой головой. А что я за это поплачусь — это наверное, что ж, я готова чем угодно заплатить за свое счастье, какое бы оно короткое ни было. Если я умру, все будут виноваты, что не давали мне свободы, что мешали, следили за мной. Господи, а жизнь-то моя кому нужна? Я глупая, может быть, но как-то не верю, боюсь верить в Володину любовь. Что он увлечен, что же, это возможно, но любить — не верится мне что-то, что он меня любит. Господи, помоги мне, научи, что делать».
И через несколько дней: «Я знаю, что я его недостойна и что я не могу и половины того счастья дать ему, которое он мне дает. Но зато я его люблю, люблю, люблю».
Таня с матерью в том же 1921 году переезжают из Ясной Поляны в Москву, и девушка, которой вот-вот исполнится шестнадцать лет, на время прекращает ведение дневника, оставив последнюю запись: «Вот кончаю свой старый дневник, свою жизнь за эти пять лет. Много, особенно за последнее время, было у меня ошибок.
Помоги мне Бог, вперед жить получше и менее эгоистично. Помоги мне сделать так, чтобы людям было приятно жить со мной и чтобы я своей маленькой, ничтожной жизнью хоть капельку принесла бы пользу огромному человечеству — океану, хоть оставила бы еле заметный следочек. Помоги, поддержи меня, Господи, и не бросай меня!»
