Полузабытый классик советской литературы: Константин Федин. Вспоминаем классика
Он вырос в обеспеченной семье бизнесмена, занимавшегося торговлей литературными принадлежностями, владеющего магазином бумаги и письменных принадлежностей. Ранее уважаемый и узнаваемый, с академическими наградами на его пиджаке, он вызывал разные мнения - то язвительные, то уважительные. Однако в наше время, он остался одним из теперь малоизвестных писателей ХХ века. Время изменилось, и ему пришлось принять это. Федин, к сожалению, стал скорее символом провинциального гения, великого писателя из провинциального города Саратова.
Изменение его судьбы было обусловлено поездкой в Германию для учебы, которая внезапно переросла в период войны и пленения. Возвращаясь в Россию после военных трагедий, он обнаружил, что мир и общество изменились окончательно. Федин, который уже начал писать, присоединился к группе Серапионовых братьев, стремившихся к непропагандистскому писательству, отдающему предпочтение литературе и уходящему в уединение, пытаясь избежать прямого отражения реальности.
Он исполнял роль братца-привратника в коллективе литературных любителей, называемых "Серапионами". Еженедельно они собирались, чтение и обсуждение литературных произведений становились сутью их встреч. Эти молодые люди были скорее стремящимися к знаниям в литературе, чем протестующими фрондерами. Практически все они после этого успешно влились в литературное сообщество Советского Союза, как минимум на время.
Весной 1921 года Федин принял решительное решение, от которого отказались бы не все. Он вышел из партии, чтобы сосредоточиться на своем писательском труде и целиком посветить себя литературе. Это было связано как с его литературными амбициями, так и, вероятно, с событиями Кронштадтского мятежа и последующего его подавления, а также с развивающейся НЭПом - Новой экономической политикой. Так начался этот клубок противоречий.
Удалившись от активной общественной жизни, Федин, наконец, осмелился опубликовать свою книгу, которая привела его к признанию как писателя. В 1924 году появилась его ключевая, считаемая многими, работа - "Города и годы". В этом романе он сочетал реализм и фантастическую, гротескную составляющую в множестве сюжетных поворотов и диалогов. Этот роман оказался продуктивным и вызвал много интереса, даже у несклонных к нему личностей, рассматривая Федина как мастера - по крайней мере, на время. Его произведение можно охарактеризовать как революционное по духу, но без фанатичных крайностей, с подачей нестандартного взгляда на события и неожиданными ракурсами.
Даже в своем политическом романе "Похищение Европы" федин смог великолепно выразить свои идеи. Герой книги, журналист, придает тексту социальную остроту, позволяя написанному быть актуальным. Хотя многие и насмехались над этим старательным представлением «дела» - Федин включил слишком много торговых, политических и технических деталей, чтобы продемонстрировать превосходство молодой советской страны перед устаревшей европейской культурой.
В своих работах Федин представляет древний опыт, хотя не в форме "Похищения Европы", а в более простом виде, например, ввоз голландского быка. Некоторые иронично относились к его трактовке, но в данном случае это была похвала за детальное и изящное описание процесса обработки бревен. И важно иметь таких мастеров, как Кукрыниксы, в мире литературы.
Если бы мне нужно было порекомендовать что-то из творчества Федина для дружеского чтения сегодня, без сомнения, я бы выделил его роман "Братья" 1928 года. Как жаль, что этот произведение осталось на задворках публичного внимания и не получило должного признания и цитирования.
Эта книга становится ключом к правильному пониманию великого уравнения «талант – это чуть-чуть», и дает нам представление о непревзойденных способностях писателя.
Федин не ломает строение классического русского романа (он прибегает к сложному монтажу композиции, но деликатно). Главное – он пишет иначе, чем принято, чем другие – и это бросается в глаза с первых страниц. «В продолговатой, слегка похожей на коридор комнате, начинавшей уже дряхлеть, — с проржавленной лампой, с треснувшей облицовкой камина, — вдруг возникало волнение молодости. Все кругом беспричинно, неясно становилось смешным, все оборачивалась самой веселой, самой забавной стороной».
По-моему, после этого ничего доказывать уже не нужно. Только многие ограничиваются метафорами, словесным плетением, ощущениями и полутонами, а Федин еще и каркас романа выстраивает мастеровито.
И даже Георгий Адамович, в то время не жаловавший советских писателей, отхлестав эту книгу, оговорился: «Фединская беллетристика неизменно хорошо проработана, тщательно продумана, чисто выполнена. Конечно, это «не бог весть что» – по глубине и широте замысла, по уровню вдохновения. Но это все-таки добропорядочная литература, без срывов». Немного свысока сказано, но Федин, надо признать, став мэтром, держался с младшими писателями поживее.
Паустовский в панегирике о приятеле-сопернике набросал такой его портрет: «Прежде всего, Федин любит жизнь во всех ее проявлениях – больших и малых. Он любит людей, общество. Как в поговорке о цыгане, он «готов пропасть ради хорошей компании». Он любит шум, оживленные застольные беседы, меткие и неожиданные рассказы – чужие и свои. Свои он рассказывает артистически, подчеркивая все самое характерное легким движением погасшей трубки». Он умел быть разным. И отшельником, и таким вот общительным артистом…
«Точной, правдивой кистью»
Федин оказался замечательным литинститутским мастером – одним из лучших за все времена. Ему и на это хватало времени. Он – как считалось, человек холодноватый – отдавал студентам не часы, а дни. Почитайте воспоминания Юрия Трифонова о том, как они гуляли после занятий и толковали о литературе, мечтательно и молодо, каким открытым и нечиновным был с ним Федин. Писатель, мастер – и только. Никакой не столоначальник, не вельможа. Он и позже гордился Трифоновым – своим лучшим учеником, какие бы черные кошки ни перебегали между ними.
Федин оказался замечательным литинститутским мастером – одним из лучших за все времена.
«Надо писать так, как пишет Федин. Тонкой, точной, правдивой кистью», – говорил Пастернак, человек восторженный, но и взыскательный. В их письмах и разговорах было немало глубоких и страстных похвал, встречались и строгие откровенные суждения о новых повестях и стихах друг друга. Всё закончилось после истории с зарубежной публикацией «Доктора Живаго» и пастернаковской «Нобелевской премией».
Федин сначала восхищался романом друга, потом стал находить в нем недостатки, потом – убеждал Пастернака отказаться и от романа, и от премии. Надо сказать, что он предлагал и спасительный компромисс – издать роман в Советском Союзе небольшим тиражом. Быть может, в сокращении. Но – издать. Он понимал, что после этого через десять-пятнадцать лет можно будет попробовать переиздать «Живаго» уже не «политики ради». Был важен статус опубликованного в СССР романа. Но когда и на Западе, и в СССР вокруг романа поднялась грубая политическая шумиха – Федин уже не вспоминал об этой идее. И вообще в той истории действовал суетливо. А вспоминают о нем в последние годы чаще всего именно в связи с этим неприглядным сюжетом.
Он написал одну из лучших книг о литературе времен своей молодости – «Горький среди нас» – и достаточно откровенно рассуждал о писательском культе в дружеском кругу и перед самим собой: «Горький – человек великих шатаний, истинно-русский, истинно-славянский писатель со всеми безднами, присущими русскому таланту, – уже прилизан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку всякими Кирпотиными и Ермиловыми. Хотят, чтобы и Федин занялся тем же!»
Комиссар собственной безопасности
Большим литературным начальником его сделал Михаил Суслов – главный идеолог страны. Человек утонченный, нервный, принципиальный, нередко – непредсказуемый. Такие интеллигенты из народа Федина занимали чрезвычайно, это видно по его книгам. А Суслову нравились люди, с одной стороны, нашенские, с другой – не от мира сего. Ведь и Михал Андреич был куда сложнее, чем принято о нем судить. Думаю, сошлись они не случайно. Федин продолжал бороться с общественными нагрузками. Они становились всё почётнее, но именно потому были менее обременительны. И даже, как казалось, сулили больше свободы литературного маневра.
Его книги о Кирилле Извекове – в свое время известнейшие – это уже немного «не тот боржом». Хотя – как не отметить, что предреволюционный Саратов он показал достоверно, в деталях. Город действительно бурлил, и, например, история подпольной типографии вполне достоверна. А Саратов – один из тех удивительных городов, которые нужно сохранять – в романах и стихах.
Дело даже не в том, что в этой неоконченной трилогии Федин попытался подняться до высот официоза, вдохнув его спертый воздух. Он написал книгу для многих. Она стала юношеским чтением – и не только потому, что ее рекомендовали в школе. К тому же повествование об Извекове оставляло впечатление «повторения пройденного», к тому же – упрощенного. Об этом времени, о схожих людях Федин писал в своих первых романах – но писал интереснее.
А Суслову понадобились «просвещенные консерваторы». В разной степени к этой плеяде он относил Николая Тихонова, Сергея Наровчатова, Александра Чаковского. Тут даже умение задумчиво курить трубку шло на пользу – и Михаил Андреевич, которому вообще-то не хватало артистизма, это понимал. Федин нравился ему тем, что они с ним были и похожи, и непохожи.
С ними легче было готовить, например, примирение с Югославией, налаживание дружественных отношений со скандинавскими странами, а с начала 1970-х – широкую политику «разрядки международной напряженности», что означало постоянные контакты с Западом, не только политические.
К тому же именно конституция 1977 года утвердила статус интеллигенции как части советского общества, безо всяких оговорок.
Это мало кто замечает, но если бы Советский Союз не распался – веха вышла бы заметная. Тем временем Федин за свою хитроумную позицию заработал от остряков прозвище «комиссар собственной безопасности».
Его многолетняя подпольная борьба за «свободу и покой», ради которой Федин шел на компромиссы, привела лишь к фрагментарному успеху. Он оставался литературным «братом», «посвященным», но – тут уж, наверное, адвокатов не найдется – писал хуже, чем в молодости. А из должностей и регалий мог бы составить солидную коллекцию – как екатерининский фаворит, не меньше. Он стал самым главным советским писателем – первым секретарем Союза, председателем правления, вроде бы почти нехотя достиг министерских высот. Но так не бывает. Тогда это значило многое – Союз писателей, министерство, и не самое второстепенное. Федин понимал и то, что общественная работа – это оковы, почти гибель для писателя. А от литературных амбиций он не отказывался никогда. По крайней мере, такое впечатление создают его книги и воспоминания о нем. И если в тридцатые ему хватало энергии и на черновую работу в Союзе писателей, который только создавался, то в сусловские времена Федин отвоевал себе право руководить ведомством по-фамусовски, без ежедневного напряжения, с опорой на борзых помощников.
Дипломатичный характер мешал отказывать властям, тому же Суслову, который верил в Федина… Но и привычка председательствовать в нем укоренилась – хотя в меньшей степени, чем у других литературных начальников той поры. И все-таки он был писателем, а не сановником. Хотя может создаться и иное впечатление – и это утверждение приходится снова и снова доказывать.
Фото: fedinmuseum.ru
Фото: из открытых источников
