Писатель Шамиль Идиатуллин говорит о коте Шредингера, любимых покойниках, обаянии советских времен и сложной системе заблуждений — в интервью Александра Москвина.
Редакция Елены Шубиной выпустила роман Шамиля Идиатуллина «Возвращение ‟Пионера”», ранее выходивший в формате аудиосериала на Bookmate. Трое советских подростков отправились в космос, чтобы спасти планету от страшной угрозы, а выполнив миссию, вернулись в 2021 год, совсем не похожий на их мечты о будущем. Почему красные галстуки будоражат умы разных поколений, чем наша фантастика похожа на кота Шредингера и как происходит карамелизация прошлого, автор рассказал книжному обозревателю Александру Москвину.
Как возникла идея совместить фантастику о спасающих мир пионерах с жестким осмыслением современных реалий?
Мне было интересно столкнуть два времени, в которых я присутствовал лично, столкнуть себя маленького, пионерского возраста, и себя нынешнего. Я решил, раз это интересно мне, то заинтересует и моих ровесников, мое поколение, шагнувшее из одной цивилизационной формации в другую. Причем по советской логике, это был путь назад — из социализма в капитализм. Потерялись задачи, которые общество и конкретный человек ставили перед собой, хотя какие-то бытовые желания выполнились с перебором. Если ты мечтал о жигуленке, а теперь ездишь на подержанном мерседесе — это, наверное, хорошо. А если ты мечтал о звездах?.. Мне пришлось сделать моих персонажей, во-первых, пионерами, потому что пионерами тогда были все, а, во-вторых, героями, потому что они спасли мир, пожертвовали собой и теперь имеют право спрашивать нас: во что вы превратили свою жизнь? Социально-критическая заостренность возникла потому, что на наше время смотрят незамыленные глаза пионеров, поставивших высокую планку перед собой и перед всеми. Мне было важно не покритиковать, как мы живем, не повздыхать, как мы жили, не посокрушаться, что мы мало мечтаем, а сравнить две стороны одного жизненного отрезка моего поколения. 
Роман «Возвращение ‟Пионера”» сначала вышел в формате аудио- и текстового сериала на платформе Bookmate. Насколько перспективными вам кажутся такие проекты?
Это очень интересные форматы, поэтому я и согласился поучаствовать. Помимо меня еще несколько авторов придумали и написали тексты специально для этой платформы. Для каждого что-то придумывалось, чтобы создать некоторую прибавочную стоимость вроде бы обычному тексту. Мою книгу, например, озвучил прекрасный чтец Григорий Перель, а звуковым сопровождением выступали преобразованные в музыку сигналы советских космических аппаратов «Вега-1» и «Вега-2». Оцените степень фантазии и дерзости продюсеров! Для некоторых читателей это было как просмотр очередного сезона «Игры престолов» на HBO, а для старичков вроде меня это еще и напомнило газетные и журнальные сериалы из нашего детства, когда, например, в «Пионерской правде» печаталась повесть Кира Булычева «Звездолет на Вяте» с продолжением. Такое сближение совершенно противоположных культурных явлений показало, что времена, столкнувшиеся в «Возвращении ‟Пионера”» — 1985 и 2021 годы — не так уж далеки друг от друга.
Роман заканчивается сериально: история красиво завершена, но есть предпосылки для второго сезона. Стоит ли ждать продолжения?
Нет, это полностью завершенная история. Все, что хотел и мог, я сказал. В процессе написания в чем-то разобрался, кое-что понял, а если чего-то не понял, этому следующая книжка не поможет. Книга завершена в той точке, где и у героев, и у читателей есть некоторая надежда, что они смогут. Вмешиваться не считаю нужным. Если двигаться дальше, то придется писать либо про большую неудачу, либо про то, что у героев все получилось, но в какой-то другой реальности, а нашего мира это не коснулось. Оба варианта и для меня, и для читателей были бы печальны.
У Линара из «Возвращения ‟Пионера”» и Наиля из «Убыра» прослеживается некая перекличка судеб: оба, пережив экстремальный опыт, осознают, что утратили связь со своими корнями. Почему для вас настолько важна тема возвращения к истокам?
Это больная лично для меня тема. Я сам в детстве не понимал бабушку и дедушку. Они пытались со мной общаться, но я улыбался и отмалчивался — по-татарски не знал почти ничего, а то, что знал, стеснялся произносить. Они могли мне рассказать много смешного, интересного, полезного, а я все это прощелкал. Наиль в «Убыре» сталкивается с древним злом, о котором все забыли. Чтобы хотя бы разобраться в происходящем, нужно выйти на другой уровень понимания — тут даже не татарский, а древнетюркский язык, который относится к тем временам, когда угроза убыра считалась актуальной. Линар же оказался в чужом мире, а письмо от родственников — единственную ниточку, связывающую его с чем-то родным, — он даже прочесть не может, потому что оно написано на языке, которого он не удосужился выучить. Это вообще актуальная проблема с шестидесятых-семидесятых годов для коренного населения многих областей СССР, особенно в городах. Татарские, чувашские, бурятские, украинские, белорусские подростки не знали родного языка, потому что это считалось ненужным. Проблема Линара еще и в письменности: татары за полвека меняли ее трижды — не по своей воле. Я татарский язык немного подучил, но письмо дедушки, написанное латиницей, прочитаю с трудом, а письмо прадедушки, написанное арабскими буквами, не прочитаю вовсе. Линар отказывается от онлайн-переводчика — он хочет выучить язык и прочитать сам, потому что для него это важно. Важно это и для меня, потому что Линар — это немного я, как и двое других главных героев. 
Троица главных героев, как и положено пионерам, все как на подбор — сильные, смелые, ловкие, умелые… А что могли бы они почерпнуть для себя у современных подростков?
Главные герои — самые обычные пионеры, просто каждый из них наработал какую-то специализацию. К тому же они умеют работать в команде, а потому действуют как многорукий механизм, более мощный, чем простая сумма их сил и умений. При этом они многого не умеют. Они ничего не знают про историю, про мир, про технологии. Ребята они смышленые и нацеленные на будущее, поэтому, если бы в нашем времени задержались, то всему довольно быстро бы научились. Без помощи ровесников тут бы не обошлось. Им есть о чем спросить и чему поучиться у нынешних ребят. При этом совершенно не факт, что им есть чему поучить современных сверстников в части, поддающейся объяснению. Они оказались в совсем чужом мире, здесь их знания не канают. Меня время от времени спрашивают, нужно ли возрождать пионерию или еще какие-нибудь вещи года из восьмидесятого. Я, конечно, с нежностью отношусь ко временам моего детства, но четко понимаю, что многие правила, умения, артефакты и особенности того мира сегодня вообще не применимы. Как писал Геннадий Шпаликов, никогда не возвращайся в прежние места. И никогда не тащите из прежних мест любимую кофемолку, крупорушку или кочергу. Они в современной квартире бесполезны и, скорее всего, кому-нибудь на ногу упадут.
Персонажи вашей книги довольно пессимистически высказываются о будущем: будущее убили, будущего нет. Почему так сложилось?
Сегодня у нас по официальному видению будущего нет. Есть богатое прошлое, которым необходимо гордиться, а особенно победой в Великой Отечественной войне и полетом в космос. Вся деятельность живущих сегодня по официальной версии посвящена тому, чтобы чтить память отцов и не позволять ее чем-то запятнать. А что будет завтра, совершенно непонятно. Будущее отменено. Все попытки на казенном уровне сформулировать образ будущего завершились конфузом. В СССР тоже не получалось практически все, что прогнозировалось. Вместо коммунизма к 1980 году, как известно, провели Олимпиаду. Но никто по этому поводу сильно не рефлексировал: едем дальше, все равно будущее у нас есть. А теперь, когда не получилось с увеличением ВВП в два раза, с мирным развитием, со всеобщим благополучием, будущее не обозначается никак. Вся идеология сводится к тому, что мы хотим хорошо жить и ни за что не отвечать; и желательно, чтобы окружающие нам завидовали и испытывали чувство вины, потому что мы — великие, а все, кто покушается на это, или живет лучше нас, должны ответить. Сложная система заблуждений не позволяет нам ответить на вопрос «Чего мы хотим?» и приводит к тупикам. Есть ощущение, что будущее возникает, когда мы представляем его, идем к нему и живем в нем. Если мы этого не делаем, то будущего и не будет.
Чем для вас отличается работа над реалистическим и фантастическим произведением?
В обоих случаях приходится придумывать, как правило, с нуля некий мир. Город Брежнев из моего одноименного романа до степени смешения похож на Набережные Челны, а Чупов из романа «Бывшая Ленина» — на разные провинциальные города, в которых я жил или бывал. Но при этом они почти полностью придуманы: я взял несущие конструкции прообразов, поставил их в нужном порядке, но дальше возвел нечто новое. То же самое и с фантастикой: мне приходится придумывать с нуля, но опираюсь я на вещи, которые меня гложут, иначе эту фантастику я бы не стал писать. Глупо придумывать конфликт из головы — он тебя не трогает; писать надо о том, что болит у тебя реального, живущего в конкретном месте, и ты для этого места ищешь фантастическую проекцию. При написании реалистического романа проблема состоит в том, чтобы сильно не завраться и держаться каких-то настоящих вещей — не накосячить с географией, психологией, календарем. Когда пишешь фантастический роман, проблемы те же самые: ты создаешь сеттинг, который может подчиняться другим физическим, химическим и всем остальным законам, но эти законы есть. Ты их устанавливаешь, делаешь их незыблемыми, а потом запускаешь туда героев. Герои могут меняться, а мир уже нет. В любом случае текст пишется не про фантастический или реалистический мир, не про вчерашний или сегодняшний день, а про людей, которые должны исходить из очень разных, иногда противоречивых и конфликтующих, но все равно живых человеческих психологических основ.
В СССР яблони на Марсе считались делом ближайшего будущего, а сейчас стали весьма отдаленной перспективой. На фоне этого изменилось положение научной фантастики?
Фантастика — в тех местах, где она сохранилась, — по-прежнему осталась литературой, которая с предельным заострением сюжета строит модели возможного развития общества и человека. Фантастика — это не отказ от реальности, а инструмент ее сюжетного, психологического и логического расширения. Советскую фантастику долго не выпускали из узких рамок пропаганды, которая зовет молодежь во втузы или в фабричные училища. Ситуация изменилась с приходом Ефремова, Стругацких и их последователей — они сделали жанр читаемым, достойным интереса, внимания и уважения. Потом это снова попытались угробить, а там и Советский Союз кончился. К сожалению, развитие получили два направления, которые фантастику добили и сделали довольно стыдным, ненужным, смешным и мало кому интересным явлением: новеллизации видеоигр и реваншистская фантастика, включая так называемых попаданцев — ресентимент и расчесывание во многом надуманного комплекса пораженчества во всей красе. Хорошей научной фантастики сейчас немного, как и социальной фантастики. С литературной фантастикой сложнее: она присутствует неявно. К ней обращается большая, если не бóльшая часть заметных авторов. Даже два самых знаменитых писателя, новые книги которых для широкой общественности давно стали едва ли не единственным поводом вспомнить, что русская литература существует — Виктор Пелевин и Владимир Сорокин — патентованные фантасты. Фантастика у нас существует в режиме кота Шрёдингера — она одновременно и есть, и нет. Во многом наши проблемы, не только литературные, этим и объясняются. То обстоятельство, что в США фантастика не умерла, во многом объясняет, почему именно там придумали айфон, ноутбук и интернет. Китай в начале XXI века спохватился и принялся фантастику у себя развивать. В результате через 10-15 лет там появилась не только сильная и нетривиальная фантастика, но и марсоходы, космические корабли, космическая программа. Появились у нас Ефремов и Стругацкие — стартовала большая советская космическая программа. Фантастика переключилась на расчесывание политических болячек — космическая программа выродилась в ругачки в твиттере.
Как вам кажется, почему образ пионера стал так популярен в отечественной прозе, притом у авторов из разных поколений?
Выросло поколение, которому интересно про это говорить. Обратите внимание: речь идет не о пионерах вообще, а о позднесоветском периоде, конце семидесятых — начале восьмидесятых. Тогда многие из ныне активных рассказчиков были пионерами. К тому же за 70 лет существования пионерской организации появилась куча всяких культурных, юмористических, романтических, эротических стереотипов: от выжимающих слезу рассказов о пионерах-героях и тимуровцах до песенок про «пьяную помятую пионервожатую». Рассказывая о позднем Советском Союзе, мимо пионеров не пройдешь, особенно если сам был пионером. Что касается молодежи… Во всем мире про восьмидесятые особо не вспоминали до начала 2010-х. Но потом вышли сериалы «Очень странные дела» и «Тьма», различные книжки, и эта тема стала популярной. Я тоже руку приложил: одним из первых написал книгу про начало восьмидесятых — роман «Город Брежнев». Феномен оказался заразительным, и молодые люди обнаружили обаяние этого времени, стали про него писать и рассказывать. Пример такого подхода — «Лето в пионерском галстуке» Катерины Сильвановой и Елены Малисовой. Отчаянные девочки Советский Союз довольно туманно себе представляют, но фантазируют на эту тему, как и на другие темы, на которые им приятно фантазировать.
Ваш сосед по пьедесталу премии «Большая книга» Тимур Кибиров в романе «Генерал и его семья» высказал предположение: массовая ностальгия по советскому прошлому основана на том, что люди «заменили собственную неповторимую жизнь веселыми кадрами Мосфильма». Как вам кажется, каково соотношение в этой ностальгии реального опыта и иллюзий?
Во многом это искаженная память, приукрашенная нечаянно. Такое у нас восприятие: кажется, что раньше трава была зеленее, вода мокрее, мороженое слаще… Но помимо этого был и продолжается проект карамелизации прошлого. Прошлое стало единственной безопасной темой для разговора. Про него можно говорить безоглядно и с удовольствием. У нас очень любят любить мертвых. Пока ты живой, ты можешь написать неудачную вещь, сделать глупость, сказать что-нибудь дерзкое, после чего станешь неприятным, неудобным, вызывающим стыд. А если ты помер, то о мертвых либо хорошо, либо ничего, поэтому давайте хорошо. Также рассуждают и о советском прошлом: оно никогда не вернется, поэтому давайте его вспоминать только теплыми и ласковыми словами. Лишь когда начинаются попытки его вернуть, выясняется, что не стоило горячиться и говорить только хорошее. Хотя возвращают даже не его, а все те же карамельные представления, только они воплощаются в устрашающем виде, как в фильме «Парк юрского периода»: динозавры нам кажутся милыми, но если их оживить, головы они нам быстро пооткусывают. Как показал товарищ Стивен Кинг в «Кладбище домашних животных», любая попытка раскопать любимого покойника ничем хорошим не заканчивается. Наши мертвые нас не оставят в беде, но мы должны оставить их в покое.
События этого года переместили всех нас в совершенно иную реальность. Какие вызовы времени встают сейчас перед литературой?
Главный вызов, который стоит перед литературой, — остаться человечной и честной. Не стоит ждать прямо сегодня прозаических произведений, которые развернуто, исчерпывающе и не впадая в истерику, объяснят, что происходит. Летописцами нашего времени, очень честными, истовыми и всеобъемлющими остаются поэты. Где нет полного подавления, есть и публицистическая составляющаяся — ручеек бьет, как может. Тезисы, что человек превыше всего, что люди важнее идей поднадоели и утомили, но это не значит, что они неправильны. Если во имя чего-то требуется убивать людей, значит у нас что-то не то с миропониманием. Повторять это будет трюизмом и пошлостью, но раз предыдущие повторения не сработали, придется повторять еще. Меня обнадеживает, что среди моих пишущих знакомых большинство исходят из того, что люди важнее идей. Очевидно, именно эти авторы сохранят в себе человечность и будут определять лицо литературы. Каким оно будет и когда начнет формироваться, я пока сказать не могу. Тем интереснее будет дожить и посмотреть.
