Павел Басинский: Подлинная культура вырастает только из глубоких национальных корней
У него была сложная и тяжелая судьба. Были периоды взлетов и популярности его таланта, главным образом как критика, но чаще это была тягостная жизнь, когда его литературные и общественные враги над ним смеялись, а публика переставала читать его статьи, слишком, на ее взгляд, путаные, но главное - не отвечающие магистральному (читай: либеральному) направлению русской журналистики. После ранней смерти Григорьева благополучно забыли, несмотря на то, что он дружил с такими титанами русской словесности, как Достоевский и Островский. Не спасла его и дружба с гениальным поэтом Афанасием Фетом. Скорее даже навредила, потому что и Фета, начиная с 60-х годов (Григорьев умер в 1864 году), либеральная критика методично и бездарно травила за идеологический консерватизм и крепостнические взгляды. Григорьева прочно забыли вплоть до начала ХХ века, когда интерес к нему возник оттуда, откуда никто не ждал. Его судьба вдруг заинтересовала Александра Блока. В 1916 году Блок опубликовал в изысканном и эстетском журнале русских символистов "Золотое руно" большой очерк о Григорьеве. Он начинался с фразы, весьма актуальной для нашей ситуации, в которой сегодня оказалась Россия:
"Судьба культуры русской определяется на наших глазах. В наши дни "вопрос о нашей самостоятельности" (выражение Григорьева) встал перед нами в столь ярком блеске, что отвернуться от него уже невозможно".
Очерк Блока написан в 1915 году, в начале Первой мировой войны и взрыва патриотических настроений в российском обществе, которое затронуло и многих писателей. Произошло это и с Блоком. Но были здесь и глубоко личные мотивы, не одна война. Сам Блок в это время уходит от возвышенных и порой слишком туманных символистских образов в сторону своеобразного и опять-таки глубоко личного и выстраданного "почвенничества", ярким образцом которого стало его стихотворение "Россия", где есть строки: "Россия, нищая Россия, / Мне избы серые твои, / Твои мне песни ветровые, - / Как слезы первые любви!" Стихотворение было написано еще в 1908 году. Очерк Блока "Судьба Аполлона Григорьева", написанный семь лет спустя, заканчивался фразой:
"Я приложил бы к описанию этой жизни картинку: сумерки; крайняя деревенская изба одним подгнившим углом уходит в землю; на смятом жнивье - худая лошадь, хвост треплется по ветру; высоко из прясла торчит конец жерди; и все это величаво и торжественно до слез: это - наше, русское".
Сходство стихотворных строк и прозаического текста здесь более чем очевидно. Интерес к забытому Аполлону Григорьеву стал следствием кардинального изменения мировоззрения самого Блока. Он увидел в нем не просто интересного и самобытного литератора середины XIX века, но своего брата по духу и вере. Не исключено также, что Блок с его провидческим чутьем уже предчувствовал собственную травлю со стороны соратников по лагерю символистов, когда он станет автором поэмы "Двенадцать" и статьи "Революция и интеллигенция", где он не столько оправдывал большевизм, сколько пытался, может быть, искусственно придать ему глубоко национальный, "почвеннический" смысл.
Аполлон Григорьев родился 16 (28) июля 1822 года от незаконной связи московского судебного чиновника и крепостной девушки, дочки кучера. Лишь после брака родителей его забрали из воспитательного дома. Вырос он в самом тихом и самобытном районе - Замоскворечье, которое даже на моей памяти еще в 80-е годы ХХ века отличалось от остальной Москвы восхитительной "провинциальностью" и только в последние годы превратилось в дорогой престижный жилой район "с видом на Кремль". Например, моя сокурсница по Литинституту жила в Замоскворечье с родителями в собственном деревянном домике с внутренним двориком. Глядя на него, я мог живо представить себе, как провел свое детство маленький Аполлоша.
Отец был небеден, и его сын получил хорошее домашнее образование. Но строгая мать держала его "на привязи". Отсюда начался тот самый сумбур в сознании Григорьева, о котором замечательно пишет Блок. Жуткая "закомплексованность" в сочетании с неуемным и буйным поведением. От своих родителей и неудачной первой любви он бежал в холодный Петербург, который никак не соответствовал его натуре, воспитанной Замоскворечьем, где, как писал проживавший в его доме молодой Афанасий Фет: "Печальная береза / У моего окна, / И прихотью мороза / Разубрана она". А другой друг Яков Полонский писал еще душевнее: "За окошком растет только вишня одна, / Да и та за промерзлым стеклом не видна / И, быть может, погибла давно".
Будем откровенны: Григорьев много и без меры пил и скончался рано главным образом от пьянства. В конце жизни не один раз оказывался в долговой тюрьме, где к нему привыкли и даже по-своему уважали. Но, конечно, не это главное в его судьбе.
Знаменитая фраза Григорьева "Пушкин наше всё", которую к месту и не к месту любят цитировать, на самом деле имеет несколько иной смысл, чем большинство думают. Здесь акцент падает не на слово "всё", а на слово "наше". "Пушкин НАШЕ всё". Основная мысль Григорьева, которую разделял и Достоевский, - подлинная культура вырастает только из глубоких национальных корней. И только так она способна стать частью культуры мировой. Вроде бы очевидная мысль, но за нее Аполлон Григорьев заплатил травлей со стороны коллег по перу и посмертным забвением. Вдумаемся в это и сделаем серьезные выводы.
