О прекаризация как современном явлении

Прекаризация (и как современное явление, и как более универсальное) представляется отличной почвой для ресентимента. В сущности, для него является таковым любое длительное состояние неустойчивости положения, утраты или негарантированности прежних социальных рент. Можно вести речь о прекарности положения, например аристократии в периоды ее исторического упадка, когда ее уязвимые представители больше не могут поддерживать прежнего уровня благосостояния, соответствующего традиционным притязаниям. При этом они постоянно сталкиваются с более успешными, например сумевшими конвертировать свой статус в богатство, представителями своего класса, что не может не вызывать зависти, досады и озлобления по поводу несправедливости судьбы.

С этой ситуацией сходно положение той части прекариата, которой не удается ввиду упадка социального государства ни сохранить своих прежних социальных рент, ни перейти в ряды предпринимателей, ни стать преуспевающими фрилансерами. Они также видят, что положение их собратьев по «среднему классу», выбившихся в салариат, может быть лучше по ряду причин. В конце концов, упадок среднего класса, о котором давно говорят, не является катастрофически полным; все еще остается достаточно примеров того, как можно сносно устроиться в положении наемного работника с пакетом социальных гарантий, приличной зарплатой и прочими следствиями успешного инвестирования.

В современных обществах, поощряющих постоянное сравнение граждан друг с другом, в периоды экономического спада и безработицы естественным образом распространяются чувства неуверенности и тревоги, равно как зависти и стыда. Прекаризация тем более порождает комплекс чувств, оценки и самооценки, характерных именно для ресентимента.

То, что прекаризация является питательной почвой именно для ресентимента, неоднократно подчеркивалось исследователями. Отмечалось, что прекаризация, каким образом она описывается сейчас, означает в первую очередь относительную депривацию. Прекариат подвержен аномии, тревоге, отчуждению, разочарованию, потому что для него заблокированы пути продвижения к полноценной жизни. От этого он испытывает гнев и комплекс других чувств, которые можно было бы назвать завистью, если бы «постоянное окружение и бомбардировка атрибутами материального успеха и культуры знаменитостей» не вызывала в прекариате «кипящее негодование». Утверждалось, что его недовольство депривированным положением еще «не является гарантом революционности, если под ней понимать приверженность идее смены одного общественного строя другим. Недовольство существующим порядком вещей может принимать разные формы, в том числе форму ресентимента», и вообще прекариату «больше свойствен ресентимент, чем бунт». В более развернутых описаниях связи между прекарностью и ресентиментом совершенно справедливо указывается, что прекариат «не видит отчетливо своего будущего, не уверен в возможности вести более обеспеченную жизнь, не видит гарантий спокойной старости после завершения труда, что вызывает в его представителях отчаяние от сознания собственного бессилия. <...> Важнейшим звеном в формировании ресентимента является зависть, а также ревность, стремление к конкуренции. Такую зависть испытывают представители прекариата к более удачливым людям, к тем, кто имеет постоянную работу, кто живет лучше и стабильнее их. Зависть становится основным чувством, которое человек, стоящий ниже на социальной и духовной лестнице, испытывает по отношению к вышестоящим и власть имущим, доходя иногда даже до ненависти к самому себе».

Знаменитая книга Гая Стэндинга с этой точки зрения читается как манифест ресентимента, особенно в тех местах, где он рассуждает о привилегиях салариата и части рабочего класса, все еще пользующейся в полном объеме социальными гарантиями. Характерна терминология, в которой Стэндинг описывает деление внутри прекариата:

«В каждой из групп есть „оптимисты“ (grinners), которые охотно соглашаются на нестабильную работу, и „нытики“ (groaners), вынужденные пойти на это за отсутствием другого выбора. Среди молодежи „оптимисты“ — это студенты и путешествующие бэкпекеры, которые рады любому случайному заработку без долгосрочных перспектив, „нытики“ — те, кто не может влиться в рынок труда через стадию обучения специальности или ее аналогам или встречает конкуренцию со стороны „более дешевых“ пожилых работников, не нуждающихся в пособиях от предприятий.

Среди людей пожилого возраста „оптимисты“ — это люди с достаточно хорошей пенсией и медицинской страховкой, они могут взяться за случайную работу, просто чтобы чувствовать себя при деле или когда хочется подзаработать, а „нытики“ — это те, у кого слишком маленькая пенсия или кто сталкивается с конкуренцией с более энергичной молодежью и менее нуждающимися пожилыми людьми.

Если говорить о женщинах, то „оптимистки“ — это те, у кого есть спутник жизни, принадлежащий к салариату, и они рассматривают работу как источник дополнительного дохода, а „нытики“ — это обычно одинокие женщины, вынужденные зарабатывать на жизнь, а также те, у кого тройная нагрузка: им приходится заботиться о детях и престарелых родственниках и при этом зарабатывать. Среди мужчин „оптимисты“ — те, у кого спутница жизни имеет приличный доход, а „нытики“ — как правило, кормильцы семьи, способные устроиться только на нестабильную работу».

Это характерное деление на «нытиков» и «оптимистов» хорошо отражает относительность как самого понятия прекариата, так и модус бытия его представителей, особенно «нытиков». Он заключается в постоянном сравнении себя с другими, более удачливыми и менее нуждающимися прекариями, прежде всего с теми, для которых работа — только дополнительный заработок или которые могут положиться на ресурсы других членов своей семьи.

Показательно и описание прекаризации как «феминизации», что в данном случае означает заведомо более уязвимое положение на рынке труда, а также отсылает к традиционному приниженному положению женщины, переход в которое является позорным для «настоящего мужчины». Иными словами, когда прекаризацию описывают как феминизацию, то феминизация означает статус, который побуждает к ресентименту. То есть это заведомо неравное положение даже при формальном равенстве возможностей и равенстве исполняемых обязанностей, не говоря уже про те времена, в которых не было и формального равенства. Если женщина, как это часто бывает в прекарной семье, зарабатывает больше, это означает, что ее спутник жизни — в еще большей степени «женщина», чем она.

Особого внимания заслуживает то, в каких выражениях и эпитетах Стэндинг описывает прекариат, характерные ситуации прекаризации и отношение к ним самих прекариев. Он отмечает, что по мере роста прекариата карьерные должности исчезают, что влечет за собой потерю не только дохода, но и «атрибутов статуса», а также «потерю лица». Молодые мужчины, пишет Стэндинг, отсылая к социологическим исследованиям, «становятся более отчужденными и аномически деморализованными». Молодым людям, окончившим школу и колледж и пребывающим годами в неопределенности, это «еще обиднее, поскольку поколение их родителей имело в этом возрасте стабильную работу». «Обида» — это слово, которое используется особенно часто. «Обидно» то, что только треть всех новых рабочих мест будет доступна молодым людям с высшим образованием, большинству придется браться за работы, которые не требуют высокой квалификации. «Если образование продается как товар, пригодный для капиталовложений, если предлагается несчетное количество дипломов и сертификатов, но они не окупаются (то есть не позволяют найти хорошую работу с высоким окладом, чтобы вернуть долги, на которые человека подбили, уговаривая покупать все больше и больше такого „товара“), то еще больше обиженных и озлобленных присоединится к прекариату». И это неудивительно, если учесть, что даже так называемый академический прекариат, то есть люди, обладающие высокой квалификацией, которые нашли применение своим дипломам для работы по специальности, вынуждены «рыться... в поисках остатков и объедков: случайных лекций и репетиторства (если вам повезло)... (подрабатывать) редактированием и корректурой, (оформлять) ссылки на чужие статьи, заниматься оцифровкой чужих источников, фотокопированием, включая сшивание и переплет... составлением указателей и приложений, обновлением электронных таблиц и организацией обедов на конференциях и напитков для салариата».

К обиде присоединяется озлобление, отягощенное характерным для ресентимента ощущением, что мешающие самореализоваться препоны — искусственные: «Если драгоценные ранние годы потрачены на поиски то одной, то другой нестабильной работы, способность к дальнейшему развитию резко снижается. Поэтому молодежь может озлобиться. Перспектива постоянной нестабильности вызывает ощущение, что эти препоны искусственные, неестественные». С обидой и озлобленностью соседствует разочарование, которое возникает, например, в результате проведения унизительной политики рабочих пособий. Ибо «неясно, как четырехнедельный вынужденный труд поможет преодолеть привычку к безработице. Наоборот, он может вызвать только разочарование и озлобленность».

По словам одного из таких разочаровавшихся выпускников, рассуждающего в модусе сравнения своего положения с положением более успешных, «дети бэби-бума имели бесплатное образование, доступное жилье, солидные пенсии, которые могли получить довольно рано, и вторые дома. Нам же оставили образование в долг и лестницу улучшения жилищных условий с прогнившими перекладинами. А финансовая система, сделавшая наших родителей богатыми, предлагает нам на выбор дрянную работу либо вообще никакой». «Среди молодых британцев, — продолжает британский исследователь, — больше таких, кто относит себя к рабочему классу, и меньше — тех, кто считает, что к этому классу относятся их родители. Это ощущение „падения“, которое сказывается и на их представлении о будущем». Но молодые прекарии сравнивают себя не только с более успешными родителями, но и со своими более удачливыми (в силу лучшего образования и происхождения из семьи с более высоким социальным статусом) сверстниками. Если «для кого-то недолгий период игры в прекариат — лишь интерлюдия между институтом и завидным местом в богатом салариате или даже в элите», то «большинству молодых будущее сулит лишь цепь постоянно сменяющихся временных работ, без каких-либо перспектив профессионального карьерного роста». Все это влечет за собой «статусную фрустрацию». Иными словами, неудачники видят, что кто-то из сверстников, имеющий такое же высшее образование, смог устроиться в жизни гораздо лучше. К этому можно добавить, что и относительно удачливые люди могут быть подверженными ресентименту — тоже вследствие сравнения себя с другими, близкими по статусу, но «снизу». Так, отмечают Лада Подолянец и Владимир Вайнгорт, «новые и бывшие советские спальные районы в Эстонии и Санкт-Петербурге заполняются малообеспеченными жителями, подверженными ресентименту из опасения перейти в группу прекариата». Внутри самого прекариата положение также разнится. В работе Патрика Чинголани, в частности, показывается, что, несмотря на формальное равенство положения прекариев в одной области, оно в действительности сильно различается в зависимости от доступа к ресурсам родителей, наличия семьи, доходов партнера, собственного жилья и т. д. — словом, всего того, что помогает преодолевать последствия нестабильности прекарной работы. Это, в свою очередь, становится еще предпосылкой для ресентимента уже внутри прекариата.

Более того, молодые прекарии сталкиваются с ситуацией, когда полученное образование даже мешает, поскольку оно «может препятствовать развитию навыков, необходимых для выживания при нестабильной экономической системе. Быть изворотливым — это навык, такой же как способность устанавливать контакты, вызывать доверие, располагать к себе людей и т. д. и т. п. Это навыки прекариата». Помимо прочего, молодые прекарии видят, что их положение хуже и по сравнению с конкурирующими с ними на рынке труда пожилыми прекариями, — потому что те получают еще и социальные дотации. Неудивительно, что многие прекарии вливаются в ряды «плохого прекариата», который «живет ностальгией по воображаемому золотому веку. Эти люди недовольны и злятся, наблюдая, как правительство печется о банках и банкирах, раздает субсидии любимчикам — элите и салариату — и допускает усиление неравенства за счет того же прекариата. Их привлекает популистский неофашизм, клеймящий правительства и демонизирующий тех, к кому правительство благоволит».

Когда же речь заходит о прекариях-мигрантах, то риторика, отсылающая к их униженному и неравному положению, звучит еще настойчивей. Наиболее обездоленные из них описываются как люди, которые годами «влачат унизительное существование... утрачивая профессиональные навыки и вообще человеческий облик». «Мигранты при широком обсуждении все чаще изображаются как „грязные“, „опасные“ или даже „проклятые“. Они „привозят с собой“ болезни и чуждые обычаи, угрожают „нашим рабочим местам и образу жизни“, они жертвы работорговли, проститутки или жалкие подобия людей». Более успешные из них страдают от ущемления экономических и социальных прав, когда их квалификация не признается в стране, в которую они приезжают. «Так, дипломированным инженерам, архитекторам или дантистам может быть отказано в праве работать по специальности лишь на том основании, что их диплом не соответствует местным стандартам. В итоге для миллионов квалифицированных мигрантов закрывается путь в профессию, и они пополняют собой прекариат: им приходится браться за неквалифицированную работу, которая не соответствует ни уровню их знаний, ни предыдущему опыту». Иными словами, они, как и их местные собратья по классу, тоже постоянно сравнивают себя с более успешными, привилегированными людьми примерно таких же квалификации и образования.

Показательны те пронизанные моральными суждениями рецепты, которые предлагает Стэндинг для улучшения положения прекариата. Стэндинг негодует, что сейчас «преобладает политика, устраивающая среднего обывателя». Он хочет, чтобы прекариат получил институциональное представительство и политика соответствовала этическим принципам; «государство не должно ставить те или иные виды работы морально или экономически выше других». Стэндинг требует именно морального уравнивания разных видов работ, ликвидации ряда рент, привилегий и льгот, введения аккредитаций вместо лицензирования, пересмотра рабочих прав и т. д. Бросаются в глаза моменты его моралистических рассуждений, когда он указывает на морально приниженное положение прекариата (выставляемого как ленивцы и неудачники в определенных типах дискурсов). Он призывает доверять людям, «надеясь, что они будут действовать в своих интересах и при этом считаться с остальными. Не следует относиться к ним как к лентяям, потенциальным преступникам, нарушителям закона, эгоистам по самой своей сути».

Это действительно скорей ресентиментный, чем революционный дискурс; он исходит из призыва последовательно, в согласии с законами рынка реформировать социально-экономические и правовые отношения в духе их последовательной товаризации. Он перекликается со старым буржуазным дискурсом установления равенства по закону и отмены остатков дворянских привилегий. «Пора пересмотреть роль трех великих понятий: свободы, равенства и братства — в развитии прогрессивной повестки дня с точки зрения прекариата», — провозглашает Стэндинг. (Вспомним по этому поводу, что братство — во многом ресентиментный концепт, восходящий к буржуазному требованию признания третьего сословия братом двух высших, на что дворяне, по крайней мере во Франции XVII века, смотрели с негодованием. Сегодня дворянина заменил сравнительно довольный своим положением «средний обыватель».) Разница заключается в том, что лозунг времен буржуазных революций подразумевал ви́дение нового общественного устройства, а его новейшая интерпретация такового не подразумевает. Ее пафос на индивидуальном уровне сводится к возмущению тем, что в целом приемлемые социальные механизмы, социальные лифты перестали как следует работать, и нужно принять меры, дабы они заработали как прежде. Во многом это мечта о возврате воображаемого золотого века — но она является достоянием отнюдь не только «плохого» прекариата.

Наконец, весьма показателен тот смысл, который Стэндинг вкладывает в призыв к прекариату стать «классом для себя». «Прекариат, — пишет он, — больше всех страдает от кризиса идентичности. Он не должен бежать от мультикультурализма или легитимизации множественных идентичностей. Он должен сделать другое, гораздо более серьезное, что позволит ему заявить о своих интересах во всех структурах и институтах идентичности. Это не требование новой формы корпоративизма. Это призыв к прекариату стать классом „для себя“». Этот поразительный пассаж показывает, что прекариату вовсе не нужно радикально, революционно менять общество. Он фактически, согласно Стэндингу, просто должен утвердить свою «идентичность» среди других, стать признанным сословием, имеющим (потенциально) собственные привилегии. Утверждение, что это не приведет к новому корпоративизму, станет справедливым лишь тогда, когда и сам прекариат обретет скорей революционное, чем ресентиментное самосознание. Однако следует ради справедливости сказать, что, возможно, в начале движения к новому общественному строю у недовольных своим положением неизбежно будет больше ресентимента, чем революционности; рядовой гражданин, в конце концов, обычно не ставит перед собой масштабных задач и хочет всего лишь улучшения своего положения внутри старого порядка.