О научном наследии Катерины Кларк

Книга Катерины Кларк «Советский роман: история как ритуал» (1981) начинается с автобиографической зарисовки. Кларк пишет о чувстве неловкости, которое она испытывает каждый раз, когда ей приходится рассказывать коллегам о своих профессиональных интересах. Услышав, что она занимается советской литературой, собеседники обычно предполагают, что речь идет об авторах вроде Платонова, Булгакова, Пастернака или Солженицына.

Когда же выясняется, что Кларк интересуют наиболее типичные образцы соцреализма, повисает неловкое молчание: «После этого мой собеседник либо заканчивает разговор, либо с удивлением и сочувствием произносит: „И как вы вообще умудряетесь читать такое!“».

К началу 1980-х годов «советология» была уже вполне устоявшимся междисциплинарным полем, но литература соцреализма не привлекала особого внимания западных исследователей. Они предпочитали либо заниматься наиболее несоветскими из советских писателей (вроде тех, кого перечисляет Кларк), либо изучать репрессивную политику властей, направленную против свободы творчества. Произведения авторов вроде Федора Гладкова и Александра Фадеева, огромными тиражами издававшиеся в СССР, выпадали из поля зрения славистов. Как объясняет Кларк, большинству из них казалась странной сама идея всерьез анализировать «объективно плохую литературу».

Но к официальной советской литературе нельзя подходить с той же меркой, что и к произведениям западных авторов, доказывала Кларк. Соцреалистические тексты в первую очередь были призваны служить «официальным хранилищем государственных мифов», поэтому и анализировать их нужно соответствующим образом — скорее из антропологической, а не литературоведческой перспективы.

Книга о советском романе выстраивается вокруг понятия «основной фабулы» (master-plot в английском оригинале). Если кратко, то все соцреалистические романы в иносказательном виде представляют марксистско-ленинский исторический нарратив. В фокусе произведения, как правило, оказывается обычный советский труженик, служащий или солдат («положительный герой»), стадии жизни которого «символически суммируют стадии исторического прогресса в соответствии с учением марксизма-ленинизма. Кульминация романа ритуально воплощает кульминацию истории в момент достижения коммунизма». Биографическая коллизия структурируется бинарной оппозицией «стихийность — сознательность»: от спонтанного протеста к организованной революционной работе, обычно под руководством более опытного наставника. В финале романа противоречие между стихийностью и сознательностью снимается и одновременно разрешается конфликт между индивидом и обществом.

В «Советском романе» Кларк работала почти исключительно с литературными текстами, но ее книга по сути предлагала макромодель описания всей сталинской культуры. Неудивительно, что в следующих десятилетиях исследовательница перешла к более масштабным историко-культурным исследованиям. В 1995 году вышла книга Кларк «Петербург, горнило культурной революции», а шестнадцать лет спустя ее своеобразный сиквел — «Москва, четвертый Рим». Несмотря на столь большой временной разрыв, две эти работы можно рассматривать как части одного большого проекта, бросающего вызов стандартному взгляду на трансформацию советской культуры в 1920–1930-е годы.В «Петербурге...» Кларк решила уточнить представление о том, что соцреализм 1930-х годов возник в результате подавления авангардного искусства предыдущего десятилетия. В целом соглашаясь с такой трактовкой, она отказывалась от дихотомии авангард/традиционализм и предлагала ей на смену пару иконоборчество/монументализм.

В то время как иконоборцы (в первую очередь представители авангардных групп) радикальным жестом отбрасывали канонические образцы, монументалисты, напротив, стремились утвердить их. Кларк рассматривала культурную историю послереволюционного десятилетия как динамическое противостояние двух этих лагерей, завершившееся победой монументалистов. С такой точки зрения 1930-е годы определяются уже «не столько физическим уничтожением авангарда, сколько попыткой запретить иконоборчество и стремлением к чисто ритуальной, сакральной культуре, в которой сами культурные артефакты превращаются в аффирмативные акты». Следовательно, соцреализм не порывал полностью с культурой 1920-х (такие разрывы, повторяла Кларк, редко встречаются в истории), а развивал отдельные тенденции предыдущего десятилетия, одновременно отвергая те из них, что могли угрожать культурной гегемонии партии.

В «Москве...» Кларк писала историю монументалистских 1930-х, но подходила к ней с необычного ракурса. Вновь оспаривая утвердившиеся представления, она доказывала, что наряду с «национал-большевистской» линией, описанной Дэвидом Бранденбергером, в этот период были сильны альтернативные тенденции.

В центре ее внимания оказались советские интеллектуалы (Сергей Эйзенштейн, Илья Эренбург, Михаил Кольцов, Сергей Третьяков и другие), которые, по мнению Кларк, стремились превратить Москву в центр транснационального культурного сообщества, объединенного вокруг идеалов гуманистической культуры и антифашизма. Исследовательница признавала, что в конечном счете верх взяли консервативные силы, но считала важным указать на «параллельно существовавший, пусть и не столь очевидный интернационализм».«Петербург...» и «Москву...» объединяет не только ревизионистский пафос. Как можно догадаться по названиям, важную роль в них играют культурные мифы, связанные с двумя российскими столицами, и их функционирование в сталинский период.

Вобоих случаях Кларк привлекает широкий спектр культурных текстов — начиная с романов и заканчивая театральными постановками. Обе книги представляют собой что-то вроде набора кейс-стадис, объединенных общей концептуальной рамкой. Наконец, в обеих работах Кларк создает не только провокационные по своим посылкам исследования, но и увлекательные нарративы. Как заметил Евгений Добренко в рецензии на «Москву...», «книга [Кларк] не просто рассматривает сталинскую культуру как эстетический феномен, но и сама к концу превращается в яркий образец эстетизации истории».

Анализируя международные контакты советских интеллектуалов, Кларк обратилась к концепции «мировой литературы», выдвинутой Гёте, упомянутой Марксом и Энгельсом, а в последние десятилетия разработанной Паскаль Казанова, Дэвидом Дамрошем и другими специалистами по сравнительному литературоведению. Если сильно упрощать, то в рамках исследований мировой литературы внимание обращается на циркулирование текстов между различными литературными традициями. Основные теории мировой литературы сконцентрированы на Западной Европе — например, Казанова называет Париж столицей «мировой республики литературы».

В книге «Москва, четвертый Рим» Кларк анализировала попытки советских интеллектуалов создать альтернативную систему циркуляции текстов, в центре которой находилась бы Москва.При этом Кларк в первую очередь интересовали контакты советских культурных эмиссаров с западным миром, но уже в следующей книге, «Евразия без границ» (2021), она обратила свой взгляд на восток. Отталкиваясь все от той же концепции, она анализировала циркуляцию текстов и идей внутри Евразии в 1920–1940-е годы.

Хотя контакты между левыми литераторами из Западной Европы, СССР и стран Ближнего и Дальнего Востока в основном проходили по линии Коминтерна, Кларк отказалась сводить все к истории о том, как Москва стремилась распространить свою культурную гегемонию на «страны Востока».

Героями ее книги стали не столько институции (хотя им тоже уделено немало внимания), сколько интеллектуалы в диапазоне от Назыма Хикмета и Абулькасима Лахути до Бориса Пильняка и Анны Зегерс, выполнявшие роль посредников между национальными литературами. Несмотря на различия в политических взглядах и эстетических платформах, все они, по мнению Кларк, стремились преодолеть языковые границы и создать общеевразийское культурное пространство. Конечно, «Евразия без границ» так и осталась недостижимым идеалом: в этом случае, как и в книге «Москва, четвертый Рим», Кларк интересовало не только то, что произошло, но и то, что могло произойти, — нереализованные возможности, которые содержит в себе прошлое.

«Москву, четвертый Рим» критиковали за преувеличение роли интернационализма в 1930-е годы, а «Евразию без границ» — за недостаточное внимание к проблемам «красного ориентализма» и культурного империализма. Эти вполне справедливые замечания — неизбежная плата за интеллектуальный риск, на который шла исследовательница, пересматривая и уточняя утвердившиеся в историографии трактовки.

На протяжении всей своей карьеры Кларк не боялась браться за темы, в которых, казалось бы, «все и так ясно», и показывать, что, какой бы тоталитарной ни была советская культура, за внешне монолитным фасадом скрывается борьба разнонаправленных тенденций. Именно поэтому ее работы оказались столь влиятельными. Так, исследования транснациональных контактов левых интеллектуалов (из недавнего можно вспомнить книги Эдварда Тайермана и Росена Джагалова, а также коллективную монографию «Коминтерновская эстетика») стали сегодня одним из самых динамично развивающихся направлений в славистике — и в этом большая заслуга и наследие Катерины Кларк.