Луи-Фердинанд Селин: радикальные взгляды и переворот в европейской литературе
На дворе 1942 год. По занесенным пылью, как снегом, парижским улицам колесит военная техника. В полупустых аудиториях Германского института, как по вокзалу, в ожидании неизвестно чего, гуляют скучающие немецкие солдаты. В самом углу одной из комнат, среди мешков с вещами и бумажного мусора, сидит высокий костлявый мужчина лет сорока. Его небритое лицо не выражает, кажется, ни одной эмоции, а уставшие глаза, как угли, глухо мерцают из-под массивного лба. Тяжелое старое пальто надето поверх грязного многослойного костюма. Люди в форме, сваленные в кучу вещи, громкое рычание машин за окном и раздающиеся поодаль пулеметные очереди абсолютно ему безразличны. Когда к мужчине подходит командир вермахта, он поднимает голову и после неразборчивого бормотания, смахнув грязные волосы с лица, отчетливо произносит: «Смерть всегда рядом со мной». Его глаза разгораются сильнее. Он пальцем указывает на пустое место рядом со своим креслом, как если бы там сидела собака. «Будь у меня штык, я бы знал, что с ним делать», — ухмыляется незнакомец. Примерно так свою единственную встречу с Селином описывал немецкий писатель и ветеран двух мировых войн Эрнст Юнгер.
По словам Юнгера, в Селине бушевала «чудовищная энергия нигилизма», бурлил яд вечно обороняющегося существа. Он напоминал «стальную машину», гремящий танк, который «прет вперед», пока его окончательно не «выведут из строя». Если Юнгер, с его холодным и отстраненным восприятием окружающего мира, казался идеальным солдатом, Селин был идеальным оружием. Его буквально переполнял какой-то потусторонний внутренний шум, сродни реву прибывающего поезда. Может, так проявляла себя контузия, которую писатель получил во время Первой мировой. От головных болей, связанных с ней, Селин страдал до конца жизни. Но скорее он просто был таким человеком — яростным и по-настоящему горящим, взрывным, тяжелым, рассыпающимся на части от собственной мощи.
Селин родился в парижском пригороде Курбевуа. Его отец работал в страховой компании, а мать владела небольшим антикварным бутиком. Любовь к штучному товару, уникальным вещам, завораживающим своей историей, появившаяся у Селина именно тогда, позднее трансформируется в уважение к «большому человеку», великому канцлеру, фюреру, которому под силу в одиночку переломить ход мировой истории. В подростковом возрасте будущий писатель подрабатывал в антикварных лавках и ювелирных магазинах, учился иностранным языкам в Англии и Германии и насыщался духом французской подворотни, которая 15 лет спустя оживет в его экспериментальной прозе. В частично автобиографической книге, посвященной отрочеству, «Смерть в кредит» (1936) Селин вспоминал, что подростковый возраст для него был связан с неумением нормально подтереться после туалета, неудачами в учебе и темой сексуального насилия. Сперва он со всей физиологичностью описывает растление своего героя взрослой грузной соседкой, а сотню страниц спустя тот уже сам выступает в роли насильника, принуждая к оральному сексу одноклассника с проблемами развития. Вернувшись из Англии, подросток рассорится с отцом и в порыве гнева и алкогольного бреда изобьет того до полусмерти. Закончится эта глава жизни уходом героя на фронт.
Война для Селина — это хаос, мясорубка, где кривые ряды мальчишеских тел крутятся в вихре страшных случайностей. Это лицемерие, когда за маской сочувствия к солдатам скрывается желание поскорее от них избавиться, одним днем выбросить всех искалеченных детей прямо под вражеские пули: «За каждой их фразой и проявлением внимания — и это следовало сразу понять — крылось вот что: Ты скоро подохнешь, милый солдатик. Это же война. У каждого своя жизнь, своя роль, своя смерть. Мы делаем вид, что разделяем твое отчаяние. Но чужую смерть разделить нельзя. Все должно доставаться тем, кто здоров душой и телом», — замечал автор в самом известном своем романе «Путешествие на край ночи» (1932). Селин, что для человека его темперамента было нетипично, слыл дезертиром, «трусом», как он сам себя называл: «Мне рассказывали, что некоторые особо одаренные солдаты испытывают в бою нечто вроде опьянения и даже острое наслаждение. А я, стоило мне попробовать представить себе наслаждение такого особого рода, неделю самое меньшее после этого ходил больным». Скептическое отношение Селина к патриотической повестке отразилось и в творчестве. Измученный разрядами электрического тока (так в военном госпитале «повышали тонус» солдат), главный герой «Путешествия…» Фердинан Бардамю намеренно разливался самыми абсурдными эпитетами в адрес войны, восхвалял «отечество» как «истину, живущую в сердце» и, воспринятый докторами как истовый патриот, был выпущен из госпиталя за примерное поведение.
Именно в этой игре по общим правилам с «фигой» в кармане и заключается анархизм в понимании Селина. Чтобы остаться в живых, его герой говорит слова, которые ничего не значат, и совершает поступки, на которые ему наплевать. Бардамю — человек изощренной подковерной игры, который прекрасно понимает лживость фасада жизни, но принимает такое положение дел как удобное ему. Через свое альтер эго Селин объяснил новый тип радикала и маргинала — это был аморальный человек, вписанный в систему, работающий на нее, но превосходящий ее по глубине и внутренней силе, некто мимикрирующий под обстановку ради личной выгоды, трикстер, способный на самые гнусные манипуляции, которые из раза в раз сходят ему с рук. Герой бежит с фронта, симулирует болезни, спит с женщинами своих друзей и нанимателей, незаметно грабит последних, всюду напрашивается обманом, коллаборирует с нацистами, постоянно меняет страны, и все это — без последствий. Жизнь великого авантюриста, который ни во что не верит и никому на самом деле не подчиняется, по Селину, — единственная достойная человека жизнь.
Техника письма
Селин привнес во французскую литературу арго. До него у коллективной «подворотни» не было голоса, она говорила языком исследующего ее интеллигента, а не рядового представителя класса, что убивало достоверность художественного текста, размывало колорит парижского и любого другого городского «дна». Селин, в свою очередь, писал отрывисто и хлестко. Он не стеснялся грязных и неловких формулировок, матерился, проклинал всех на свете и перескакивал с мысли на мысль, подражая даже не тому, как человек говорит, а тому, как он думает — не заботясь, поймет ли его кто-то еще. Эта сбивчивость и прерывистость, запечатленная сплошная ярость, на письме выраженная бесконечными троеточиями и восклицательными знаками, стала отличительной чертой литературного языка Селина. В поздних романах, правда, такая экспрессивная манера напоминает скорее пародию на самого себя и в некоторых моментах откровенно мешает читателю понять, что происходит в тексте.
Особенно хорошо у Селина получалось описывать состояние болезненного или наркотического (чаще всего алкогольного) бреда. Можно вспомнить фрагмент с городской ярмарки из «Смерти в кредит». Или «Путешествие на край ночи» — круиз в Америку из безымянной африканской страны, замутненный малярией, которую писатель на самом деле подцепил в путешествии на континент и от которой страдал потом всю жизнь. Селин эталонно изображал сбивающий с толку жар через предельную потерянность и слабость. Он одним из первых в мировой литературе так детально погружался в состояние неадекватности от лица того, кто сам же и теряет рассудок. Самым эмоциональным из эпизодов такого бреда кажется момент припадка в «Из замка в замок», когда постаревший уже герой видит своего умершего друга стоящим на причале во французской глубинке как ни в чем не бывало. Примечательно, что лихорадочная интонация у Селина присутствует даже в тех случаях, когда он описывает что-то предельно обычное. Кажется, что писатель всегда пребывал в состоянии психоза, глубокой экзистенциальной тревоги, которая обостряла все чувства и не давала (буквально) спокойно спать: «Сон для меня — мучение. Если бы я всегда хорошо спал, я никогда бы не написал ни строчки».
Мотив столкновения с собственным животным началом через путешествия на «край ночи», к «сердцу тьмы», в самое жерло первобытной дикости (в понимании европейского интеллектуала начала XX века это, конечно, была Африка) был одним из центральных во всем творчестве Селина. И хотя ни в какие больше тропические страны он не ездил (малярии хватило), человеческая примитивность и жестокость окружала его повсюду, превращала горожан в туземцев, а мировые столицы — в захолустные города третьего мира. Из этого ощущения, будто весь мир населен какими-то грязными и глупыми животными, и происходит мизантропия Селина. Его много раз называли расистом, антисемитом, сексистом и кем угодно еще, и все это было верно, но лишь отчасти, потому что, как выявили исследователи его творчества, он просто ненавидел всех людей. Не за то, что они другие. А за то, что они точно такие же, как и он сам. Мясные мухи, которые питаются друг другом, пока их самих не скормят истории под предлогом очередной мировой войны.
Культура отмены
После поражения Гитлера Селина приговорили к смертной казни за коллаборационизм, однако настолько строгого наказания удалось избежать. В 1947 году, после полутора лет тюремного заключения, писатель вышел на свободу и поселился со своей женой Люсетт Детуш и котом Бебером в Дании, откуда в 1951 году вернулся во Францию. Парижская квартира писателя была давно разграблена, кроме того, репутация Селина была уничтожена его антисемитскими высказываниями. Он решает переехать подальше от столицы, сначала в Прованс, а затем в Медон, где прожил до самой смерти в 1961 году. Его не стало в тот же день, когда была закончена «военная» трилогия («Из замка в замок», «Север» и «Ригодон»), и сам Селин очень гордился тем, что не оставил жену в долгах.
Люсетт Детуш, к слову, дожила до 107 лет и неоднократно приезжала в Россию, где к персоне прежде запрещенного писателя в 1990-е появился значительный интерес. По своему подходу к написанию текста и своеобразию мировоззрения Селин во многом напоминал русских классиков. Беспощадность, с которой он препарировал человеческие пороки в своих книгах, была в равной степени свойственна, например, Достоевскому, а постоянная тревога, искаженное страхом восприятие реальности, с которым писатель не расставался вплоть до самых последних своих дней, сильно напоминает творческий метод Леонида Андреева.
Трагедия Селина заключалась в том, что он пережил триумф старой Европы, наблюдал ее разложение и падение, но не погиб вместе с ней. В послевоенном мире не осталось тех ценностей и свобод (в частности, свободы ненавидеть), с которыми писатель неразрывно себя отождествлял. Новый мир призывал к толерантности, в то время как людей поколения Селина «вежливость» продолжала «пугать». Он потерял возможность говорить, что думает. Быть злобным, резким и сильным стало неприлично, а никаким другим Селин быть не мог. Его раздражало, как быстро общество «переобулось» и стерло из мировой культуры его имя за те слова, которые в начале XX века позволял себе почти каждый интеллектуал. А теперь народившиеся на излете времен маленькие люди, по определению Селина не люди вовсе, а насекомые, вроде битников или Сартра, пытались подражать его величию в литературе: заимствовали технику письма, темы, мысли — и все их сводили к коммунистической пропаганде, пока идеолог их стиля, ультраправый анархист, доживал свои дни во французской глубинке, не забытый, но всеми отвергнутый. И вот парадокс: человек, по меркам довоенного мира трусливый и примитивный, дезертир и симулянт, оказался для новой реальности неподъемным, а его книги породили целое «разбитое» поколение, которое в бесконечном «путешествии на край ночи» оторвалось от нормы настолько, что в конце концов потеряло себя.
