Конец 1920-х годов в русской литературе
Ох уж эти критики 1920-х годов! «Попутчики» получили мощный бастион в лице Воронского, за которым стояли сам Ленин, а также Горький и Троцкий, и журнал «Красная новь». Пролетарским писателям, точнее их вождям из РАППа, «напостовцам» разных поколений пришлось во второй половине 1920-х исправлять ситуацию. Г. Горбачев сгруппировал писателей по признаку «буржуазности»: одни — «новобуржуазные» (Эренбург, А. Толстой, Булгаков), другие — «мелкобуржуазные» (Пильняк, Леонов, Федин), третьи аттестуются как «левое крыло мелкобуржуазной литературы» (Бабель, Сейфуллина, Б. Лавренев, Н. Тихонов; на втором месте тут, сразу после Бабеля, стоит Иванов). Единомышленник А. Лежнева и Воронского Вяч. Полонский шире и объективнее, но появление «тайных» сюжетов о жизни людей и природы кажется ему «немотивированным и случайным». Воронский под занавес успеет издать две книги: «Искусство видеть мир» (1928) и «Литературные портреты» в 2 томах (1928—1929).
Автор попробовал в очередной раз отстоять очевидное: искусство — феномен прежде всего художественный и только потом социологический. Двухтомник «Литературных портретов» посвящен и «попутчикам», и пролетарским писателям. Писал он и прозу на автобиографическом материале. А критик «Перевала» Д. Горбов в книге «Поиски Галатеи» (1929) Иванову уделил одну лишь фразу в очерке о Леонове: «Психологическое экспериментаторство Иванова, при всей своей стихийности, очень расчетливое, очень себе на уме».
Начался 1929-й, а потом 1930-й, 1931-й. Уже в наши времена был опубликован дневник Вяч. Полонского, большая часть которого помечена этими годами. Перемены, произошедшие с писателями, в связи с явным преимуществом Авербахов, были не всегда хороши. Есть у Полонского и об Иванове: он «оставил свой стиль „Тайного тайных“, то есть свою настоящую манеру, и пытался потрафить напостовской критике». Произошел крах ЛЕФа. РАПП и Авербах были куда умнее, когда сделали уступку «попутничеству», «позволив» психологизм в произведениях пролетарских писателей, учебу у классиков. ЛЕФ уступок не хотел. Последняя книга — «Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа» (1929).
Там на все лады повторяли лозунг-присказку: «Учиться не у классиков, а на классиках». В заключительной главе провозглашается лозунг «коллективизации книжной работы». В ряд слишком уж индивидуальных писателей попал здесь «беллетрист» Иванов в главке «В поисках бумажного человека». Попал за то, что «переделал воспоминания Л. Дегтярева о событиях 1920 г. в повесть „Гибель Железной“» «с извращением до прямой клеветы». Хотя Иванов защищал здесь глубину и многогранность души человека.
И это еще были времена «Крылатого Эроса» и его глашатая А. Коллонтай. К концу 1920-х всех возбудили «Собачий переулок» Л. Гумилевского, «Луна с правой стороны» С. Малашкина, «Без черемухи» П. Романова. Секс там выступал как выражение, символ определенного образа жизни, свободного от всякой идеологии, условностей быта. Именно поэтому подобная «чистая» сексуальность, характерная для молодежной среды, в основном общежитской, и связывается с враждебными пролетарской коммунистической морали оппозиционными прослойками.
Так, у Малашкина Таня Аристархова живет в «обществе», где справляются «афинские ночи», пьют вино, развратничают, курят анашу. И соотносится все это с «одним из вождей партии», который хотел было отделить молодое поколение от «стариков». Сам же ЛЕФовец Брик написал нечто подобное (рассказ «Не попутчица») — как третий в любовном треугольнике со своей женой Л. Брик и Маяковским. А точнее, написал о сожительстве втроем. Иванов в своем третьем браке тоже был словно в треугольнике с Бабелем. Но был счастлив, благодаря рождению сына, названного в честь деда, отца Иванова, Вячеславом. И неслучайно именно в это блаженное время он наконец-то приступил к роману. И уже не было ему дела до скандалов с чересчур «сексуальными» произведениями вроде «Собачьего переулка» Гумилевского.
И только «Красное дерево» Пильняка, напечатанное за границей, он попробовал было защитить в «Лит. газете» своим: «...мне кажется, Пильняк напутал, ошибся... По-моему, здесь какое-то недоразумение» (9 сентября 1929 г.). Тут скорее сработал рефлекс былой дружбы, чем политическая позиция. Ибо любой перекос в сторону либо секса, либо «политики» нежелателен для произведения, герои тогда выглядят жертвами, как правило, ложной идеи. А в «Собачьем переулке» сразу было ясно, что некий пролетарий умственного труда Хорохорин, считающий, что не нужно «бороться с инстинктами, раз они естественны» и что «нужно следовать им, удовлетворять их», когда-нибудь зарвется. И будут пострадавшие и жертвы — сифилиса, неопытной, доверившейся или, наоборот, неразделенной похоти.
Вокруг же уже помянутой повести Пильняка «Красное дерево» скандал вышел еще громче, на государственном уровне. Из обычного в 1920-е гг. факта, что это «Дерево» опубликовали в одном из берлинских издательств, теперь подняли грандиозный шум. В хоре гневных голосов официальной критики прозвучал и голос Сталина об умении «созерцать и изображать лишь заднюю нашей революции». У Пильняка здесь, в заштатном городке, действительно, только застой и болото, семья Скудриных, неуклонно деградирующая. Есть тут и инженер Аким, тоже деградант, докатившийся до троцкизма. Другой представитель рода Скудриных — Иван — законсервировал революционность эпохи военного коммунизма в коммуне бомжей и юродивых, обитающих в «печной яме» кирпичного завода. На дворе стоял уже «налитпостовский» 1929-й, когда борьба с «правой опасностью» во имя «гегемонии пролетарской литературы» достигла высшей точки, а Авербахи, маскируясь лозунгами «за живого человека в литературе», то пряником, то кнутом загоняли писателей в лоно РАППа. Пильняк, покаявшийся для начала в «Лит. газете» («хочу и буду работать только для советской литературы»), а через год и перед самим Сталиным («последней моей ошибкой было напечатание „Красного дерева“»), покинул пост председателя Всероссийского союза писателей — органа «попутчиков», предвосхитив массовый переход его членов в РАПП в 1930—1931 гг. Особенно, когда все увидели, что Сталин, простив Пильняка, разрешил ему выезд за границу в творческую командировку в США и Европу.
В общем, именно с 1929 г. письма Сталину обиженных «попутчиков» стали настоящей традицией, особым лит. жанром, в котором отметился и Иванов. Летом 1930 г. он попросит Сталина помочь выехать в Италию к Горькому, а в 1939-м напишет уже в свою защиту от клеветников. А пока Иванов вовсю редактировал прозу в «Красной нови». Список авторов и общая картина прозы за этот и следующий год были на уровне лучшего, что писали на рубеже 1920–1930-х гг. Белый с «Кавказскими впечатлениями» соседствовал с «Жизнью Клима Самгина» Горького, Катаев с повестью «Отец» и пьесой «Квадратура круга» стоял рядом с «Происхождением мастера» и другими отрывками из будущего «Чевенгура» А. Платонова, Толстой с «Гадюкой» невероятно сочетался с «Подпоручиком Киже» Тынянова, не говоря уже о самом Иванове с «Гибелью Железной» и «Подвигом Алексея Чемоданова». Цвет отечественной литературы, иначе не скажешь! И прямое обвинение рапповщине, через несколько лет добившей таки «попутчиков», сделавшей их к моменту образования Союза советских писателей уже значительно художественно опресненными, выхолощенными. Может быть, наиболее наглядными примерами этого являются Пильняк и Шкловский.
В 1931 г. появился верноподданнический роман «О’кей», и это был уже другой Пильняк, про-РАППовский, просталинский. Шкловский 1928 г. в «Красной нови» отличился «Краткой, но достоверной повестью о дворянине Болотове» — пересказом «Записок А. Т. Болотова» от своего, третьего лица. А вот Пильняк свое крамольное «Красное дерево» в 1927–1929 гг. мог напечатать и в «Красной нови», при одобрении Иванова. Об этом Пильняк проговорился в своем известном письме в «Лит. газету» 28 августа 1929 г.: «Повесть „Красное дерево“ была закончена 15 января 1929 г. в моем письменном столе хранится рукопись „Красного дерева“ с пометкой одного из редакторов „Красной нови“: „За напечатание в № 3. 23. 2. 1928“». Этим «одним из редакторов» был Иванов, который своим письмом в «Лит. газету» оправдывался, защищая друга и коллегу и свою компетенцию редактора. Тем временем уход писателей в прошлое стал повальным. Отзвук этого нового стиля в литературе конца 1920-х гг. как реакции на насаждаемую пролетарскую литературу виден в рассказе «Барабанщик и фокусник Матцуками» Иванова. В нем дочь сапожника после ночи, проведенной в сарае вместе с кобылой и свиньей, предстала перед своими женихами, которые работали в цирке, во всех этих ипостасях. Иванов сделал рассказ многослойным, неоднозначным. Так, в одном городе все «друг друга хоронить любят», в другом — «буржуев признают друг в друге и немедленно друг на друга доносят», в третьем — «народ любит праздники устраивать».
В 1928–1929 гг. литература выросла, качественных произведений и новых талантов стало в разы больше. По-прежнему в строю были А. Толстой, И. Эренбург, М. Пришвин, А. Белый, С. Сергеев-Ценский, П. Романов, Вяч. Шишков, В. Катаев, А. Веселый, явились Ильф и Петров, Н. Никандров, П. Павленко, Р. Акульшин, поразил и прогремел М. Шолохов, таил в себе какие-то еще непонятные сокровища слова и духа А. Платонов. И все это благодаря свободе творчества, данной нэпом. «Лабораторная» пролетарская литература явно проигрывала литературе вне направлений, настоящей, идущей от жизни, а не от тезисов Авербаха. Но, видимо, не все еще понимали, что радикальная советизация литературы — не очередная кампания Авербаха и Ко вроде «одемьянивания поэзии», а новая литературная, сталинская политика по выравниванию всех писателей под советских, без различия литературных званий («попутчик» или «пролетарский писатель») и принадлежности к группам («ЛЕФовец» или «Перевалец»). И продолжали писать опасные вещи. Иванов, переживший нравоучительную критику «налитпостовцами» своих рассказов «Гибель Железной» и «Особняк», а ранее пьесы о бронепоезде, претензии вряд ли принимал и понимал. Его голова, т. е. писательское творческое сознание, была устроена так, что без внезапности и пародийности обойтись не могла.
Даже если бы ее «отрубили» репрессиями, подобными тем, которые учинили над Пильняком или Булгаковым, он все равно бы писал так, как ему заповедал его талант. И вряд ли случайно в очередном его произведении «Микаил — Серебряная дверь», как будто бы традиционном для него, восточном, отрубленная голова комиссара Оглобищенко продолжала чувствовать, видеть, петь. Хотя давно была снята с плеч ударом вражеской сабли и лежала в полосатом мешке туркмена ради обладания великолепным конем по имени Серебряная дверь.
Не так ли и Иванов шагнул в свой новый литературный век, еще не зная, что рапповцы ему не дадут уже писать по-старому, условно говоря с «отрубленной головой» прежних лет своего писательства, напишет два романа. Незаконных, непонятых, между 1920-ми и 1930-ми годами застрявших, похожих друг на друга и в то же время совершенно разных. Но Серебряная дверь, как Серебряный век, еще где-то бродила непойманной в пустынях литературной истории. Серебряный век русской литературы продлится еще и в 1930-х гг., вплоть до 1960-х. Отрубленная голова возвратится на место. Как в знаменитом булгаковском романе.
