Как венгр описал свой тюремный опыт в СССР
Совершенно случайно попалась в руки книга венгерского писателя Иштвана Эркеня «Народ лагерей», написанная им во время пребывания в советском плену в 1946 году (к слову, в подмосковном Красногорске).
И да, это прекрасное исследование того, что такое лагерный опыт.
Естественно, читая эти философско-публицистические воспоминания, я смотрел на них как специалист по нацистским концлагерям. И многое из описанного Эркенем просто невообразимо в тех реалиях. Засидеться в туалете при распределении на работу, дабы профилонить? Ха, дороже для своей жизни. Рассуждения о голоде при норме в 2,5 тысячи калорий в сутки? Да любой узник Майданека был бы рад такому снабжению. Да и Эркень постоянно обращает внимание на то, что советская сторона вела себя благородно и на фоне жизни — военных лет! — простых советских людей жаловаться венгерским пленным, бывшим врагам, не приходилось.
Впрочем, эта книга вовсе не о том, как жилось венграм в нашем плену, а о переживании этого радикального опыта при невозможности занять позицию невинной жертвы.
Это полное крушение личности в первые дни, когда многие даже забывали имена своих близких. Отсюда взаимное равнодушие и отстранение, полное равнодушие к чужим страдания. Одичалость и одиночество. Однако постепенно возникают механизмы ресоциализации, реинтеграции. Я бы сказал, преоболения чрезвычайного положения и возвращение в нормальность.
«Плен — категория не пространства, а времени», — пишет Эркень, понимая под этим то гнетущее чувство, когда не знаешь, как долго пробудешь здесь. Отсюда и всеобщая ностальгия, тоска по Родине, которая, правда, сжимается до отдельной семьи, близких, родных мест. Эркеню как венгерскому националисту подобное сжатие родины, отсутствие сильного национального чувства, естественно, не нравится и вызывает чувство сожаления. Потому и свобода для пленных — это возможность не выйти за колючую проволоку, а именно вернуться домой. Эркень приводит случай одного русина, который бежал, сумел найти под Саратовом какую-то русскую женщину, какое-то время прожил с нею, а затем вернулся в лагерь добровольно. Иначе он не будет репатриирован, а значит, и не обретет свободу.
Свобода здесь — возвращение в нормальность, в привычный повседневный мир. Эркеню хочется, чтобы это была национальная культура, но он сознает, что это — пока? — невозможно.
Равным образом, что такое голод? С 2,5 тысячами калорий в день, с улучшающимся питанием это не столько голод физический, сколько вообще невозможность в условиях плена насытиться, удовлетворить потребность, жить нормально. А равно страх (травма?), что вдруг не подвезут хлеба, вдруг опять действительный голод первых дней пленения. Чем дольше длится плен, чем более устойчиво положение лагерей, тем меньше и рассуждений про голод.
Что еще, по Эркеню, в условиях плена возвращает человека в нормальность? Это труд, да, физический особенно, на заводах (он с радостью описывает, как ему доверили станок). Труд, который возвращает гордость и чувство самоуважения (здесь Эркень, конечно, марксист). И который… преобразует лагерные иерархии.
Мемуарист много пишет про сословный характер венгерской армии, про еврейский вопрос в лагерях (в венгерских трудовых-тыловых батальонах было немало евреев, которые в плену надеялись на особое отношение от «жидо-большевистской власти», и были удивлены эгалитарным отношением к себе), про спекуляции, мошенников и просто ловких торгашей среди пленных, всяких прохиндеев, которые в первые месяцы занимали позиции лагерной аристократии.
Однако постепенно лагерная жизнь уничтожила прежние иерархии и создала иное, более равное сообщество: «Последние два года все больше расширяется фронт работ вне лагеря, появляется все больше бригад и бригадиров. Бригадир теперь уже существует не за счет гешефта, а за счет труда, не наживается на массах, но живет вместе с ними… Рано или поздно во главе прочих становится тот, кто делает хорошую обувь, а не удачную сделку. В этом суть процесса самоочищения жизни».
