Как смерть Льва Толстого привела к массовым увольнениям университетских профессоров

После смерти Льва Толстого, борца против насилия и произвола, десятки тысяч студентов вышли на улицы с лозунгом «Долой смертную казнь!». Правительство боится новой революции и «торопится зарыть в землю» писателя, но волнения уже начались. Во избежание очередной вспышки Министерство народного просвещения 11 января выпускает циркуляры, которые предписывают полиции находиться в вузах для борьбы с беспорядками. Недовольство ограничением автономии приводит профессуру к демонстративному увольнению, а учащихся — к жестоким забастовкам. Позже эту историю стали называть «делом Кассо».

Не могу молчать

«Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя, — диктовал 10 мая 1908 года в фонограф Лев Толстой. — Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче 20 мужиков повешено, двадцать смертей… А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть».

Эти слова стали бы началом манифеста писателя, но волнение, охватившее его в тот момент, не позволило ему продолжать. Причиной была новость, опубликованная в газете «Русские ведомости», о повешенных за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде крестьянах.

Спустя три дня Толстой снова взялся за написание статьи под заголовком «Не могу молчать», в которой высказался против реформ, не побоявшись упомянуть ряд ключевых политических фигур: Гучкова, Милюкова, Столыпина и Николая II, особенно напирая на двух последних. В окончательном варианте писатель отказался от имен, но не изменил своего обращения к правительству с требованием отменить смертную казнь.

«Общественное раздражение или спокойствие никак не может зависеть от того, что будет жив или повешен Петров или что Иванов будет жить не в Тамбове, а в Нерчинске, на каторге. <…> Если бы вы убили и замучили хотя бы и десятую часть всего русского народа, духовное состояние остальных не станет таким, какого вы желаете. Так что всё, что вы делаете теперь, с вашими обысками, шпионствами, изгнаниями, тюрьмами, каторгами, виселицами — всё это не только не приводит народ в то состояние, в которое вы хотите привести его, а, напротив, увеличивает раздражение и уничтожает всякую возможность успокоения. „Но что же делать, говорите вы, что делать, чтобы теперь успокоить народ? Как прекратить те злодейства, которые совершаются?“ Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете».

Позже стало известно, что повешенных было вовсе не 20, а 12. По этому поводу Толстой сделал примечание: он был рад ошибке в количестве и тому, как эта ужасная цифра заставила рассказать всем о давно мучающем его чувстве.

В предпоследней главе он использует почти те же предложения, что записывал в самом начале:

«Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее…»

Написанное Лев Николаевич исполнил: благодаря тульской подпольной типографии «Не могу молчать» вышло в свет отдельным изданием, в Петербурге статью удалось напечатать на латышском языке, периодика отрывками размещала ее на своих страницах, из-за чего подвергала себя штрафам. А самому автору в соответствии с его желаниями, которые он хотел удовлетворить при выпуске статьи: «чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю», — пришла веревка и записка со словами: «Не утруждая правительство, можете сделать сами».

Студенческие волнения

Манифест Толстого стал не просто предлогом для новых демонстраций после смерти писателя — он стал еще одним звеном в уже давно созданной крепкой цепи между ним и молодежью, в противовес попыткам людей, руководящих сферой образования, создать вокруг него негативный образ.

Положительное отношение ко Льву Николаевичу было не только со стороны учащихся: пусть писатель критиковал практику воспитательной работы в высших учебных заведениях, преподаватели признавали его авторитет, о чем говорит избрание его почетным членом Санкт-Петербургского, Казанского и Юрьевского университетов. Смерть Толстого 7 ноября 1910 года стала настоящим ударом как для студенчества, так и для профессуры.

Толстой проповедовал принцип «непротивления злу», но для молодежи 7 ноября ознаменовалось невосполнимой утратой не только учителя и писателя, но прежде всего непримиримого борца, шедшего по пути к справедливости в самых первых рядах.

Еще накануне, узнав о плохом состоянии Льва Николаевича, правительство отправило к нему игумена с тайной миссией: чтобы больной, отлученный от церкви еще в 1901 году, смог ему покаяться. План провалился. Толстой не произнес заветное «каюсь», и тогда власти, почувствовав предстоящие студенческие волнения, постарались поскорее это дело замять.

Одним из подтверждений данного факта служит найденная в 2018 году рукопись Алексея Аверина, ученика Ремесленного училища цесаревича Николая (ныне БГТУ). На одной из страниц уже музейного артефакта было зафиксировано следующее:

«Власти пытались вокруг смерти Толстого создать заговор молчания. А ремесленники решили откликнуться на это печальное событие. Я в это время лежал в лазарете с ангиной, и вот что рассказали прибежавшие навестить меня друзья. Вечером, когда все учащиеся были в рекреационном зале на молитве, вдруг все встали на колени и запели „Вечная память“… Два дежурных воспитателя, находившиеся здесь, сразу поняли, в чем дело, и пытались прервать демонстративную гражданскую панихиду. Раздалась громкая команда: „Встать! Смирно!“ Но ученики с редким воодушевлением, стоя на коленях, пели похоронную молитву».

И действительно, реакция студентов не заставила себя ждать. Уже 7 ноября с портретом Толстого на демонстрацию вышли учащиеся Томского университета, 8 ноября в Киеве студенты устроили гражданскую панихиду прямо перед зданием вуза по причине закрытых дверей. Министр внутренних дел П.Г. Курлов докладывал о сходке из 8000 человек в Петербургском университете. Чуть меньше человек собралось почтить память покойного писателя в Московском университете — 6000. В Казанском на экстренное заседание литературного кружка пришло столько людей, что самая большая аудитория была забита до отказа. Удивительный случай произошел в Одессе: там протоиерей Бречковский, ректор духовной семинарии, провел собеседование с 2000 слушателей и объяснил, почему Толстой похоронен не по христианскому обряду и почему это не должно мешать чтению по нему молитв.

С этого дня во многих городах начинаются масштабные демонстрации. Брожение, как остаток после событий 1905–1907 годов, усиливается очередной смертью борца за народ. Правые не без причин усмотрели в этом зачатки надвигающейся революции. Их мнение подкреплялось тем воодушевлением, с которым на улицы повалили студенты во время объявленного в учебных заведениях двухдневного траура.

«Веч­ная память» как новый гимн

9 ноября, в день похорон Толстого, все представления в местах культурного отдыха отменены, книжные магазины закрыты. Профессор Овсянико-Куликовский точно описал этот день фразой:

«Смерть его показала созревшее единство человечества. Говорили раньше „в доме покойник“, мы можем сказать — „в мире покойник“. Это можем сказать впервые».

По окончании сходок студенты различных городов не хотели расходиться, снова и снова звучала «Веч­ная память», и кто-то печально сказал:

«Ведь это гимн русской интеллигенции нашего времени», — делится воспоминаниями историк и краевед Н.П. Анциферов.

О возможных демонстрациях полиция была предварительно уведомлена. Пролетариату советовали быть осторожным в поддержке студенческого движения. В листовке петербургской группы социал-демократов авторы обращают внимание на отсутствие политического момента, недостаток союзников и настроения

Петербургские жандармы с самого утра поджидали молодежь возле Армянской церкви и, обнажив шашки, предотвратили всякую возможность сбора протестующих у Казанского собора. Разогнать толпу удалось и в Москве, когда та направилась в Хамовники, к дому Льва Николаевича. В Харькове казаки разогнали студентов в Николаевском сквере. Похожие события произошли в Одессе и Варшаве.

Но не во всех городах всё закончилось печально: в Казани во время исполнения революционных песен в студенческую толпу въехал губернатор Стрижевский. Молодежь потребовала у него снять фуражку для почтения памяти великого писателя, и тот, немного поколебавшись, выполнил указание.

Душевное состояние после произошедших событий описал московский студент в письме, отправленном в Кубанскую область:

«На душе тоскливо уже не от своих скорбей, а от общественных порядков, всё вокруг возмущает, и еще труднее и еще печальнее оттого, что нет возможности протестовать, — кругом напирают, кругом попирают, — вот проклятое время. Не жизнь, а прозябание. Да и не знаю, на кого не действует печально эта тяжесть полицейского гнета. Смерть Толстого еще раз дала почувствовать, в каком режиме теперь наша жизнь».

Тем временем либералы пытались усидеть на двух стульях. Оппозиционная буржуазия присутствовала на похоронах Толстого, что было высмеяно авторами бюллетеня Ярославского комитета РСДРП:

«Это помогало ей утешать себя мыслью, что она — тоже народ».

Но в прессе, говоря о студенческих явлениях, они встали на сторону Синода и напирали именно на религиозный подтекст. Так описывал происходящее в своей статье Струве:

«Тот отклик, который нашла смерть Толстого замечателен не внешним стремлением выйти на улицу, а внутренним движением, которое коснулось молодежи, не растолкало ее, как „заспавшуюся толпу“, а затронуло и потрясло каждого человека в отдельности, т. е. как-то разбудило религиозную личность».

10 ноября состоялось собрание студентов-медиков, на котором они пообещали больше не присутствовать как врачи во время исполнения смертных приговоров.

На улицах в этот день обошлось без массовых шествий, но это было только затишье перед бурей. Студенты готовились к массовой демонстрации 11-го числа. Они надеялись заручиться поддержкой рабочих, которые еще вчера шли вместе с ними рука об руку против смертной казни. Например, в Москве, по данным газеты «Утро России», их численность составила 4000 человек, что равно примерно четверти от общего состава. Но известие о предстоящей демонстрации дошло до пролетариата слишком поздно, свой выход они назначили на 14 ноября.

На следующий день Петербургский университет был окружен полицейским нарядом, внутрь пускали только при наличии пропускного билета. В 11 часов на улицы начали стягиваться студенческие массы. На Невском проспекте образовалась толпа из 10 000 человек. Все вместе они двинулись к Государственной думе, держа флаги — с портретом Толстого, с надписью «Не можем больше молчать», со звучавшим повсюду лозунгом «Долой смертную казнь».

Начальник Петербургского охранного отделения докладывал директору департамента полиции, будто бы демонстрация не состоялась, но на самом деле разогнать масштабное шествие им удалось только ближе к вечеру и с применением грубой силы.

Жестокие столкновения с полицией произошли и в Киеве. Более активно проявляли себя студенты Политехнического института, так как их преподаватели сочувствовали студентам, разрешали сходки и не дали полиции войти даже в усадьбу, в отличие от ректора университета Цытовича, который пустил в стены вуза войска со словами:

«Я не хозяин и передаю всё в руки полиции».

Своему брату в Харьков Антон Жокин писал:

«Происходило это на Фундуклеевской улице, против театра. Особенно больно били конные городовые благодаря их озверелости и нетрезвости. Казаки же, хотя тоже били и тоже были пьяны, но благодаря легкости их нагайки у них выходило не так больно На демонстрации было арестовано человек 100 студентов и курсисток, но по ходатайству нашего директора все были выпущены в тот же день. Сегодня узнал, что одному студенту придется отрезать руку: ему околоточный шашкой перерезал вены. Сегодня читал, что и у вас были демонстрации».

12 ноября правительство запретило устраивать в память Толстого какие-либо лекции и вечера, более того — запрещалось даже говорить о собственном отношении к писателю, а также об отношении к нему Священного Синода.

Объявленные ранее мероприятия требовалось либо отменить, либо проводить в присутствии жандармов. Новые условия сильно отразились на списке желающих принять участие в торжественном вечере 13 ноября. Выступать отказались литературный критик С.А. Венгеров, писатели Д.С. Мережковский и Л.Н. Андреев, сообщает в своем письме в Одессу студент из Петербурга и прикладывает к нему речь последнего для распространения в стенах университета, так как в газете ее печатать нельзя.

В этот же день Государственная дума сняла с повестки дня вопрос об отмене смертной казни, который поднимался уже трижды с 1908 года. Решение правительства в очередной раз подлило масла в огонь. В случае неудачной демонстрации начнутся забастовки, которые могут привести к закрытию стен высшей школы вообще, — комментирует известие московская студентка Мария и в оправдание своих действий заявляет:

«Конечно, по учению Льва Николаевича, не нужно насилия, но… разве у нас права „давались“ когда-нибудь, разве у нас с голосом массы считались? — Никогда. У нас все права, все законы, все разрешения не „даются“, а „берутся“ — берутся борьбой, иногда очень упорною и тяжелою».

14 ноября неорганизованность масс привела к многочисленным арестам. В Москве задержали 196 человек. Те, кто не желали сидеть три месяца, могли заплатить 500 рублей штрафа. Распространялась новость о высылке некоторых студентов за пределы Москвы. Настроение пошло на спад.

Дело Кассо

Еще до начала беспорядков, 25 сентября 1910 года, в должность управляющего Министерством народного просвещения (МНП) вступил неизвестный в высших правительственных кругах Лев Аристидович Кассо. Происходящий из семьи крупного помещика Бессарабской губернии, он имел возможность обучаться за границей. В Париже он закончил бакалавриат, в Берлине защитил докторскую диссертацию, но для академической карьеры выбрал Россию. В 1892 году он стал доцентом церковного права.

Семь лет он набирался опыта в Дерптском и Харьковском университетах, а затем переехал в Москву. Здесь, в местном университете, он стал ординарным профессором по гражданскому праву и параллельно читал лекции в Константиновском межевом институте и в Императорском лицее в память цесаревича Николая. Его жизнь резко меняется осенью 1910 года, когда его ставят на место давно надоевшего всем А.Н. Шварца, управляющего Министерством народного просвещения. Советский физик Эдуард Владимирович Шпольский в интервью Виктору Дмитриевичу Дувакину вспоминает это так:

«…Когда его назначили, а это было в самом начале моего пребывания в университете, в 1910 году, была такая витрина, куда профессора, если они не могли читать лекцию, накалывали записочки, и была записочка: „Профессор Кассо на этой неделе лекций читать не будет“. Его вызвали в Петербург, и он сделался министром, и сразу, так сказать, закрутил…»

Зарубежное обучение и неактивное участие в политической деятельности создали вокруг Льва Аристидовича множество вопросов и слухов, и, конечно, за его первыми шагами в этой должности пристально наблюдали все партии.

Посещение им могилы Муромцева вызвало среди правых волну негодования. Ведь до известия о Толстом именно смерть Муромцева стала причиной подъема революционного настроения. Несложно представить их мнение о Кассо и в день, когда проект 1908 года, созданный его предшественником Шварцем, по которому ректор и декан должны были назначаться министром, а студентами могли стать выпускники только мужских гимназий, был отозван. Зато либеральная профессура ликовала. Благоприятные ожидания по поводу изменений в сфере образования подкреплялись и перестановкой кадров. На место конфликтовавшего с университетской коллегией Г.К. Ульянова Кассо назначил бывшего профессора Петербургского университета, зоолога В.Т. Шевякова, выступавшего за автономию вузов. Но, как оказалось, радоваться начали рано.

Уже в конце октября Лев Аристидович впервые выступил в Государственной думе с речью, абсолютно противоположной тому, что хотели услышать либералы. Вместо сосредоточения управления школами в одном заведении он поддерживал идею обособленности церковных и светских школ. О консервативных взглядах нового министра стало известно и студентам после его октябрьской встречи с ректором Московского университета. Борис из Петербурга писал в Москву:

«От Кассо надо ждать нападения. Говорят, при прощании с Мануиловым он изрек такие афоризмы: 1) у нас действует устав 84-го года, 2) забастовок не люблю, 3) для успокоения ни перед чем не постою».

Но даже после массовых демонстраций по случаю смерти Л.Н. Толстого резких действий от Кассо не последовало. Поэтому в декабре доктор международного права, профессор Новороссийского университета Петр Казанский со своими коллегами из провинциальных городов устроил собрание, главной темой которого было то, что политике нечего делать в университете, это место исключительно для науки. Этот съезд и критика со стороны правых заставила МНП пересмотреть свою деятельность, в то время как все ожидали отставки Л.А. Кассо.

31 декабря в газете «Новое время» сообщалось об исключении 24 студентов Петербургского университета, наиболее активных в период антиправительственных демонстраций. Из них пятеро отправлялись в административную ссылку на срок от двух до пяти лет.

11 января 1911 года Советом министров до всех университетов России было донесено, что отныне любые собрания, помимо научных, запрещены. Заметив сходку, необходимо вызывать полицию, говорилось в циркулярах «О надзоре за уча