Как сложилась жизнь Алексея Кручёных: пришло время спроса на русский авангард
С поэтом Кручёных случилась невероятная история. Его двести книг, хоть и содержащие по тридцать страниц каждая, часть из них была написана на обёрточной бумаге и разными шрифтами, свелись к всего лишь трем словам - загадочному «дыр бул щыл». Этот феномен стал литературным эквивалентом «Чёрного квадрата», выразительным жестом русского футуризма в 1912 году. Множество ученых посвятили свои диссертации разгадке этого стихотворного произведения, видя в нем образец заумного языка. Жизнь самого Алексея Евсеевича Кручёных можно описать двумя образами, воплощенными в прозаической книге другого поэта. Этим поэтом был Андрей Вознесенский, начавший свое повествование о Кручёных странной фразой: «Тут в моей рукописи запахло мышами».
Затем он рассказывал: «Он продавал рукописи Хлебникова. Долго раскладывал их на столе, разглаживал, словно портной. “Сколько это будет стоить?” - спрашивал деловито. “Три червонца”. И, как продавец тканей в магазине, отмеривал, отрывал кусок рукописи ножницами - именно на тридцать рублей».
Когда приближался конец его дней, нельзя было сказать, что он жил в нищете. Скорее всего, большую часть своей жизни провел в этом скромном состоянии. Все, кто вспоминал его, утверждали об удушающем запахе его комнаты на Мясницкой (тогда это было улица Кирова), где рукописи соседствовали с остатками пищи и пылью. Пару лет до его ухода из жизни в 1968 году прошел его творческий вечер - одни говорят, что это стало культурным событием, другие утверждают, что мероприятие едва собрало немного народу, а Кручёных сам взял букет цветов и поставил его перед собой в стакане. Все столь неопределенно, иногда даже смутно, и кажется, что свидетели этой эпохи разбегаются, уйдя от запаха уходящего времени. И все же, именно Алексею Кручёных русская литература обязана сохранением множества ценных рукописей.
Молодость Кручёных была стремительной - он дружил с Хлебниковым (один раз они даже выступили соавторами) и Северяниным, а потом ругался с ними, его ценил Малевич.
Кручёных заполнял всё пространство вокруг себя не только знаменитыми «дыр бул щыл», но и множеством критических заметок. В заметках было много задора, в те годы Кручёных писал, что «всего “Евгения Онегина” можно выразить в двух строчках:
ени - вони
си - е - тся
Сонный свист торжествует!
Слякость ползет!
но бедный читатель уже в школе так напуган Пушкиным, что и пикнуть не смеет и до наших дней “тайна Пушкина” оставалась под горчишником!», и затем Кручёных приводит счёт из прачечной, который, как он провозглашает, выше Пушкина.
Сергей Третьяков, поэт и драматург, именовал его «букой русской литературы» в 1923-м, а десятью годами раньше модный критик Корней Чуковский обозвал его «свинофилом», обыгрывая одну цитату из Кручёных. Вдобавок критик писал:
«Но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащелкает еще десятка два таких ошеломительных книжек, а потом и откроет лабаз, с дёгтем, хомутами, тараканами - все такое пыльное, унылое. (Игорь Северянин открыл бы кондитерскую!) Ведь бывают же такие несчастно рожденные: он и форсит, и кривляется, а скука, как пыль, налегла на все его слова и поступки. Берёт, например, страницу, пишет на ней слово шиш, только одно это слово! - и уверяет, что это стихи, но и шиш выходит невеселый. Хоть бы голову себе откусил, так и то никому не смешно».
Но при этом Чуковский всё же сравнивал его с Игорем Северяниным!
Маяковский называл его «книжонки» «дурно пахнущими» и говорил, что он учил «Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провёл на каторге, страдая за свободу, и ему большого труда стоит написать шесть(!) книг об Есенине рукой, с которой ещё не стерлась полоса от гремящих кандалов».
А Павел Флоренский писал: «Мне лично этот “дыр бул щыл” нравится: что-то лесное, коричневое, корявое, всклокоченное, выскочило и скрипучим голосом “ р л эз ” выводит, как немазаная дверь». Кручёных умер в Москве в восемьдесят два года. Писатель в России должен жить долго. Тогда он успевает написать мемуары и стать вновь интересен. Кручёных мемуаров не написал, а лет сорок вовсе не печатался. Так бывает - сперва человек эпатирует общество, развешивая пощёчины его вкусу, а потом общество сперва травит его, а потом забывает.
Его миновали репрессии - для их невода он оказался слишком мелким, и легко миновал смертельные ячейки. Платой за это было одиночество и то, что полжизни он умирал с голода. Лабаза с хомутами не вышло. Он, как странный священник неизвестного культа, хранил в своей комнатке ключ от пирамиды - на всякий случай. «Он был верен своему прошлому. И это сказывалось во всем. Прошлое во всем - в быту, в воспоминаниях, в сборе книг, рукописей - окружало Крученых».
Пришло время спроса на русский авангард - потому что искусство идёт волнами - сперва оно пахнет кумачом и трепещет на ветру, а потом приходит время строгого имперского классицизма, запаха бархата и казённого сукна, затем снова приходит авангард - и так до бесконечности.
Что-то было там, кроме запаха пыли, в этой комнатке, заваленной рукописями. Какой-то исчезающий запах.
