Из книги «Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века»

«Восемнадцатое брюмера» начинается со знаменитого изречения: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса».

Государственный переворот Луи Бонапарта, таким образом, в первом параграфе работы Маркса представлен как Ироническая анаклаза к поистине Трагическим событиям, которые вынесли Наполеона I к власти во время Великой буржуазной революции 1789 года. Хотя французское общество в 1848 году полагало, что осуществляет революционную программу 1789 года, в действительности же, по мнению Маркса, оно регрессировало к точке «позади своего исходного пункта». Весь ряд событий, происходивших с 24 февраля 1848-го по декабрь 1851-го, Маркс охарактеризовал (как и в «Классовой борьбе во Франции») как «трагикомедию», шараду революции, которая оставила нацию в состоянии рабства более тяжкого, чем то, от которого она была освобождена в 1789 году. 

Более того, Маркс отрицает, что правомерно было бы сказать, «по примеру французов, что их нация застигнута врасплох… Подобные фразы не разрешают загадки, а только иначе ее формулируют». Настоящая проблема, утверждает Маркс, в том, что надо еще объяснить, «каким образом три проходимца могут застигнуть врасплох и без сопротивления захватить в плен 36-миллионную нацию».

Безусловно, это не было настоящей проблемой для Маркса. По крайней мере, это не была проблема аналитическая, поскольку он уже знал ответ на нее. Проблема Маркса была литературной: он должен был представить то, «что произошло на самом деле», в виде убедительного повествования. 

Следует различать формальный ответ Маркса на вопрос, «что произошло на самом деле», и тот аналитический метод, который он использовал, чтобы прийти к ответу на этот вопрос. Формально Маркс просто доказал, что победа Луи Бонапарта была результатом страха буржуазии перед пролетариатом в сочетании с недовольством крестьян в отношении и буржуазии, и пролетариата. Причины этого страха, с одной стороны, и недовольства, с другой, рассматриваются как «материальные условия», которые лежали в основе и определяли отношения между буржуазией, пролетариатом, крестьянством и бонапартистской формой правления в 1850 году. Здесь, как и при анализе стоимости в «Капитале», речь о выделении формы и содержания анализируемого явления. 

Но вопрос о том, как сошлись эти разные факторы, дабы придать особую форму своим отношениям при Второй империи, требовал от Маркса обнаружить «истинную историю [story]» за событиями, составившими хронику значительных исторических событий во Франции, которые имели место в 1848–1851 годах. В свою очередь, обнаружение этой истинной истории потребовало построения сюжета событий как истории особого типа. Эта история уже была охарактеризована Марксом в первой же фразе как «фарс», а значит, Маркс подает ее как Сатиру. Одним словом, ничего Трагического в событиях 1848–1851 годов, когда Франция отдала себя на попечение «трех проходимцев», не было. События, которые Маркс изобразил идущими от февральской революции к установлению Второй империи, описывают непрерывное падение в состояние рабства, не смягченного никакими свидетельствами благородных устремлений, которые бы позволили охарактеризовать эти события как настоящую Трагедию. 

Совсем иначе Маркс характеризует события 1789 года, деятельность буржуазии на протяжении Французской революции. О революции 1789 года он пишет: «Однако, как ни мало героично буржуазное общество, для его появления на свет понадобились героизм, самопожертвование, террор, гражданская война и битвы народов. В классически строгих традициях Римской республики гладиаторы буржуазного общества нашли идеалы и художественные формы, иллюзии, необходимые им для того, чтобы скрыть от самих себя буржуазно-ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии». Буржуазная революция 1789 года была Трагической, поскольку несоответствие между идеалами и реальностью было скрыто. Революция же 1848–1851 годов — совсем другое дело. Она «фарсовая» именно потому, идеалы были подчинены реальности. А в итоге «вместо того, чтобы само общество завоевало себе новое содержание, лишь государство как бы оказывается возвращенным к своей древнейшей форме, к бесстыдно-примитивному господству меча и рясы. На февральский coup de main 1848 года отвечает coup de tête 1851 года. Как нажито, так и прожито». 

Установление Второй империи, таким образом, представляло собой последнюю фазу всего хода событий, начавшихся с февральского восстания 1848 года. Это был факт, который необходимо было объяснить, и Маркс объясняет его, разделив «историю» факта на четыре фазы развития: февральский период, период Учредительного национального собрания (4 мая 1848 — 28 мая 1849), период Законодательного национального собрания (28 мая 1849 — 2 декабря 1851) и, наконец, сама Вторая империя, просуществовавшая со 2 декабря 1851 года до своего свержения в 1871-м в дни Парижской коммуны. 

Характеристика Марксом этих фаз соответствует представленной в анализе четырех форм стоимости в «Капитале». Так, февральский период он описывает как «пролог к революции», поскольку в течение этого времени каждый вовлеченный в восстание был воодушевлен только «общими», а не отдельными революционными целями: «…ни в каком другом периоде нельзя… найти более пестрой смеси напыщенных фраз и фактической неуверенности и беспомощности, более восторженного стремления к новшествам и более прочного господства старой рутины, более обманчивой видимости гармонии общества в целом и более глубокой отчужденности его элементов». Видимость и реальность революционной ситуации существовали в сильнейшем контрасте одна с другой, но не ощущались таковыми, — точно так же как в простой форме стоимости скрыто несоответствие между содержанием и формой в ущерб первому. Таким образом, все «элементы, подготовившие и определившие собой революцию… временно получили место в февральском правительстве». «Каждая партия истолковала ее [революцию] по-своему». Пролетариат, наконец взявший оружие в руки, «наложил на нее свою печать и провозгласил ее социальной республикой, тем самым указывая на «общее содержание современной революции», но содержание, «находившееся в самом удивительном противоречии со всем тем, что возможно было осуществить сразу». Между тем старые общественные силы перегруппировались, «сомкнулись, опомнились и нашли неожиданную опору в массе нации — в крестьянах и мелких буржуа, устремившихся разом на политическую сцену». 

Этот контраст между идеалом революции и тем, что «можно было осуществить сразу», соответствует «форме» стоимости и ее истинному «содержанию», как это изложено в «Капитале». Истинное содержание ситуации февраля 1848-го замаскировано общим состоянием сознания, которое в прямом смысле можно назвать Метафорическим. Скрытое тоже представлено, но представлено в искаженной форме. Действительное содержание революции следует искать в материальных условиях, сделавших возможным февральское восстание, но это содержание существует в противоречии с формами социального действия, представленными на сцене 1848 года. То, что это неявно признавалось революционными партиями, очевидно из того факта, что февральский режим был назван «временным». «Никто и ничто, — говорит Маркс, — не дерзало признать за собой право на постоянное существование и на действительное дело». Состояние стазиса, в котором оказалась нация после успеха государственного переворота против Луи Филиппа, для Маркса является достаточным свидетельством практического противоречия, разрешить которое можно было только силой. 

И противоречие это разрешилось, согласно Марксу, в течение второй фазы, периода Учредительного национального собрания, который длился с 4 мая 1848 по 28 мая 1849 года и был периодом «буржуазной республики… живым протестом против притязаний февральских дней». Функцией Учредительного собрания, говорит Маркс, было «низвести результаты революции до буржуазных масштабов». Одним словом, целью второй фазы было разрешение содержащихся в первой фазе противоречий путем упрощения общего содержания революции до частного содержания, от общего управления к управлению буржуазии. «Требования парижского пролетариата — это вздорные утопии, которым надо положить конец. На это заявление Учредительного национального собрания парижский пролетариат ответил июньским восстанием, этим грандиознейшим событием в истории европейских гражданских войн». Но, по иронии, это «грандиозное событие в истории европейских гражданских войн» являлось исторически значительным, по оценке Маркса, прежде всего из-за своего провала. Пролетариат будет господствовать только в результате поражения пролетариата. «Победительницей осталась буржуазная республика. На ее стороне стояли финансовая аристократия, промышленная буржуазия, средние слои, мелкие буржуа, армия, организованный в мобильную гвардию люмпен-пролетариат, интеллигенция, попы и сельское население. Парижский пролетариат имел на своей стороне только самого себя. После победы над ним свыше трех тысяч повстанцев было убито, пятнадцать тысяч сослано без суда. Со времени этого поражения пролетариат отходит на задний план революционной сцены». 

Поражение июньских повстанцев охарактеризовано как прискорбное, но едва ли Трагическое событие, так как их сопротивление буржуазии не было наполнено ясным пониманием своих целей или какой-нибудь реалистической оценкой перспектив победы. Неудивительно, с точки зрения Маркса, что попытки возродить дело пролетариата постоянно терпели поражение. «Пролетариат, по-видимому, не в состоянии ни обрести свое прежнее революционное величие в самом себе, ни почерпнуть новую энергию из вновь заключенных союзов, пока все классы, с которыми он боролся в июне, не будут так же повергнуты, как и он сам», — пока, одним словом, все классы не станут с ним заодно. Тот факт, что пролетариат, «по крайней мере, пал с честью, достойной великой всемирно-исторической борьбы», не может скрыть другой более важный факт — его поражение «расчистило почву, на которой могло быть возведено здание буржуазной республики». Упрощающая природа буржуазного порядка раскрывается в том факте, что для него «общество оказывается спасенным каждый раз, когда суживается круг его повелителей, когда более узкие интересы одерживают верх над более общими интересами». 

Эволюция буржуазного общества отличается систематической изменой идеалам, во имя которых совершалась революция 1789 года. Эти самые идеалы, к которым апеллировали делегаты от пролетариата, пытавшиеся получить для своих избирателей те же самые «свободы» и «органы прогресса», что привели к власти буржуазию, теперь были заклеймены как «социалистические». Их собственные идеалы были отменены как угроза «классовому правлению», которое пыталась установить буржуазия. Но, иронически указывает Маркс, буржуазия не реализовала «ее собственный парламентский режим, ее политическое господство вообще», которое бы считалось «социалистическим» с точки зрения тех элементов, которые сейчас превыше всего хотели «спокойствия». Буржуазия, когда-то победитель в соревнованиях, дискуссиях, дебатах, реализации права большинства и т. п., больше не могла поощрять эти процессы, поскольку их требовали другие. Это неизбежно привело к отказу от ее обязательств перед идеалами «свободы, равенства и братства» и принципами парламентской демократии. По иронии, «осуждая как „социализм” то, что она раньше превозносила как „либерализм”, буржуазия признает, что ее собственные интересы предписывают ей спастись от опасности собственного правления; что для восстановления спокойствия в стране надо прежде всего успокоить ее буржуазный парламент; что для сохранения в целости ее социальной власти должна быть сломлена ее политическая власть; что отдельные буржуа могут эксплуатировать другие классы… лишь при условии, что буржуазия как класс… будет осуждена… на политическое ничтожество; что для спасения ее кошелька с нее должна быть сорвана корона, а защищающий ее меч должен вместе с тем, как дамоклов меч, повиснуть над ее собственной головой». 

Этот ряд иронических инверсий дает драматический принцип, которым Маркс «диалектически» объясняет саморазрушительные действия и буржуазии, и пролетариата, представляющие собой «коварство истории». Переход от первой фазы революции ко второй — это переход от Метафорического к Метонимическому способу существования. Во второй, буржуазной фазе «общество» Метонимически отождествляется с «буржуазией», часть занимает место целого. «Парламентская республика вместе с буржуазией завладевает всей сценой, развертывается во всю ширь». Но 2 декабря 1851 года эта республика была похоронена «под крики ужаса объединенных роялистов: „Да здравствует республика!”». И похоронил ее Луи Бонапарт, обеспечивший переход от Метонимической фазы революции к Синекдохической (всеобщей). Маркс описывает этот переход таким образом: «В парламенте нация возводила в закон свою всеобщую волю, т. е. возводила закон господствующего класса в свою всеобщую волю. Перед лицом исполнительной власти она отрекается от всякой собственной воли и подчиняется велению чужой воли, авторитету. Исполнительная власть в противоположность законодательной выражает гетерономию нации в противоположность ее автономии». Эта «исполнительная власть» (Бонапарт) относится к французской нации с ее различными классами так же, как холст к другим товарам в марксовском анализе всеобщей формы стоимости в «Капитале». Так, Маркс пишет: «Франция, таким образом, избавилась от деспотизма целого класса как будто лишь для того, чтобы подчиниться деспотизму одного индивида». Но, по иронии, она снова подчинилась авторитету «индивида, не имеющего никакого авторитета. Борьба, казалось, кончилась тем, что все классы одинаково бессильно и одинаково безгласно, преклонились перед ружейным прикладом». Таким образом «полное», или «развернутое», состояние классового конфликта, характеризующее буржуазную республику, теперь уступило место «всеобщему» состоянию буржуазной диктатуры, причем выходящая вперед как господствующий класс общества буржуазия была лишена той самой политической власти, к которой стремилась в 1789 году. Всю политическую власть поручили одному индивиду, Бонапарту: «Государственная машина настолько укрепила свое положение по отношению к гражданскому обществу, что она может иметь теперь во главе шефа Общества 10 декабря».

Маркс утверждает, что успех Бонапарта зависел от поддержки мелких крестьян-землевладельцев Франции, но замечает, что этот успех не сопровождался восхождением этого класса к политической власти. Как в анализе форм стоимости за общей формой стоимости следует фетишизм золота — так и фетишизм Бонапарта следует за общей формой политической власти, представленной президентской должностью, занимаемой Бонапартом. Бонапарт, «явившийся с чужбины авантюрист, поднятый на щит пьяной солдатней, которую он купил водкой и колбасой», предал не только крестьянство, но и все другие классы. Считая самого себя «представителем среднего класса… он стал кое-чем лишь потому, что сокрушил и ежедневно снова сокрушает политическое могущество этого среднего класса». Рассматривая себя как «представителя крестьянства» и «люмпен-пролетариата», он предал и их, желая осчастливить «низшие классы народа в пределах буржуазного общества». 

Программа Бонапарта была шедевром двуличности и противоречий. Буржуазия Франции, таким образом, была права, когда заявляла (словами Маркса): «Только шеф Общества 10 декабря может еще спасти буржуазное общество! Только воровство может спасти собственность, клятвопреступление — религию, незаконорожденность — семью, беспорядок — порядок». Та же «нелепость», которую впоследствии Маркс приписывал «фетишизму золота», здесь приписана всему обществу. Так, например, он пишет, ссылаясь на противоречивое отношение Бонапарта к  разным классам общества: «Такая полная противоречий миссия этого человека объясняет противоречивые действия его правительства, которое, действуя наугад, ощупью, старается то привлечь, то унизить то тот, то другой класс и одинаково возбуждает против себя все классы, — правительства, практическая неуверенность которого представляет в высшей степени комический контраст с повелительным, категориальным стилем правительственных актов, рабски скопированным с  указов дяди». 

Противоречия бонапартовского режима — точный аналог противоречий, которые обусловливают и делают изначально нестабильной денежную форму стоимости. Именно это позволяет Марксу с полной самоуверенностью предсказать окончательное уничтожение режима. Маркс заканчивает «Восемнадцатое брюмера» описанием режима, предвосхищающим то обвинение, которое он вынесет ему ретроспективно в 1871 году в «Гражданской войне во Франции». «Восемнадцатое брюмера» заканчивается так: «Терзаемый противоречивыми требованиями своего положения, находясь при этом в роли фокусника, вынужденного все новыми неожиданностями приковывать внимание публики к себе… другими словами — совершать каждый день государственный переворот в миниатюре, Бонапарт погружает все буржуазное хозяйство в сплошной хаос, посягает на все, что революции 1848 г. казалось неприкосновенным, одних приучает равнодушно относиться к революции, а других возбуждает к революции, создает настоящую анархию во имя порядка и в то же время срывает священный ореол с государственной машины, профанирует ее, делает ее одновременно отвратительной и смешной». Поэтому все, что потребовалось в 1871 году для разоблачения «гнилости» этой государственной власти и одновременно «гнилости» спасенного ею общества, — это острие прусского штыка. За распадом этого «фарсового» правления неизбежно последовала его «прямая противоположность» — Парижская коммуна, которая запустила новый виток развития французского общества. 

Коммуна запустила и новый виток сознания пролетариата. Так, в «Гражданской войне во Франции» Маркс пишет: «Лозунг „Социальной республики”, которым парижский пролетариат приветствовал февральскую революцию, выражал лишь неясное стремление к такой республике, которая должна была устранить не только монархическую форму классового господства, но и самое классовое господство. Коммуна и была определенной формой такой республики». Определенность так называемой социальной республики отражалась, утверждает Маркс, в попытках создать общественный порядок, больший, чем простая сумма частей, которые его составляют. Так, например, Коммуна «являлась интернациональной в полном смысле этого слова», предоставляя «всем иностранцам честь умереть за бессмертное дело». Маркс утверждает даже, что в момент апогея Коммуны в Париже фактически не было преступности: «В морге — ни одного трупа; нет ночных грабежей, почти ни одной кражи». В противоположность угасающему прежнему режиму, остатки которого собрались теперь в Версале и пытаются ниспровергнуть Коммуну, Париж — настоящий рай: «И лицом к лицу с этим новым миром Парижа стоял старый мир Версаля… Париж — весь истина; Версаль — весь ложь; и глашатаем этой лжи был Тьер». В Париже во время Коммуны группе людей, по мнению Маркса, удалось на мгновение создать модель будущего коммунистического общества. Энгельс в 1891 году писал: «Хотите ли знать, милостивые государи, как [эта диктатура пролетариата] выглядит? Посмотрите на Парижскую коммуну. Это была диктатура пролетариата». 

Но как и в 1848 году, этой революции было предначертано поражение не только потому, что материальные условия были еще недостаточны для основания коммунистического общества, но и потому, что «большинство Коммуны вовсе не было социалистическим и не могло им быть». Возвещение о «социалистической республике» было только Метафорой, вмещающей в себя неопределенное содержание, каковым являлся «социализм», выступавший под неясным обозначением — «классовое управление». Идею Коммуны следовало подвергнуть агону Метонимической редукции перед тем, как в следующем воплощении она предстанет очищенной, самосознательно Социалистической. Третья республика, установленная силой прусской армии, была социальной формой, которую приняла эта редукция. Ее противоречия были не менее вопиющими, чем противоречия Второй империи, которую она вытеснила. И она оказалась не более прочной. Пожалуй, она была даже более уродливой, существуя как неловкий компромисс между напуганной буржуазией и пролетариатом, который все больше осознавал себя революционным классом, поскольку мог вдохновляться историческим опытом Коммуны. В том, что Третья республика станет со временем более «нелепой», Маркс совсем не сомневался. Она была так же обречена на нелепость, как и та экономическая система, которая путала стоимость с золотом.