«Итальянские гости СССР»: как писатели-итальянцы изображали в своих травелогах СССР
Последний травелог Курцио Малапарте
Вскоре после Моравиа, в октябре 1956 г., в СССР прибыл Курцио Малапарте, направлявшийся в Китай на торжества в честь двадцатилетия со дня смерти Лу Синя. 13 октября 1956 г. Малапарте вылетел из Стокгольма в Москву, где пробыл несколько дней, затем отправившись в Пекин; в последний раз он побывал в Москве на обратном пути, 8 марта 1957 г., во время однодневной пересадки на самолет до Рима. Как свидетельствует его статья, отправленная в журнал «Темпо» (Tempo) из Стокгольма, Малапарте собирался, помимо Китая, Тибета и Монголии, посетить ряд городов Сибири и Средней Азии, а также европейской части СССР, чтобы «осознать изменения, произошедшие в России за последние 26 лет, то есть с тех пор, как я в 1929 году впервые посетил Советский Союз» (XIV-XV), и регулярно публиковать в своей рубрике «Перебранка» (Battibecco) в «Темпо» корреспонденцию о путевых впечатлениях; однако его планы нарушила тяжелая болезнь легких, вынудившая писателя прервать поездку и вернуться на родину. Подготовленные им материалы были опубликованы под одной обложкой посмертно, в 1958 г., под данным издателями заглавием «Я в России и Китае». Около трети из них посвящены Советскому Союзу.
Несмотря на отдельные полемические ноты, последние «советские» очерки выделяются среди других произведений Малапарте необычно спокойным и доброжелательным тоном. Автор отказывается от привычной нарочито объективной манеры, почти циничного бесстрастия, безжалостной иронии, и искренне восхищается успехами «социалистического строительства», не скрывая своей симпатии к СССР и советскому народу. В этом отношении показателен фрагмент беседы с советскими писателями, состоявшейся 8 марта 1957 г., когда Малапарте, уже тяжело больным, спешно возвращался из Китая в Италию. На вопрос о «событиях мирового значения», произошедших после визита Малапарте в Москву осенью 1956 г., итальянский автор отвечает, что «в этих событиях не увидел предлога ни для отказа от своих идей, ни для измены своим друзьям». Можно предположить, что под неназванными «событиями» подразумевается подавленное советскими войсками Венгерское восстание, начавшееся вскоре после отъезда писателя из Москвы. В таком случае Малапарте в очередной раз демонстрирует смелость и независимость, позволяя себе провокационное заявление, идущее вразрез с мнением большинства западных интеллектуалов.
В путевых очерках, сравнивая облик Москвы 1956 г. с прошлыми впечатлениями, Малапарте признается, что с трудом узнает город и его жителей. Контраст между старой и новой Москвой осмысляется через ряд противопоставлений: природа — техническая цивилизация (город как «чудовищная металлическая косилка» («una mostruosa falciatrice meccanica»)), поглощающая леса, поля и деревни, новые кварталы, сверкающие стеклом и алюминием, возвышающиеся на месте болот и «бедных деревушек из гнилого дерева» («poveri villaggi di legno marcio»), Восток — Запад («современный город в европейском, нордическом духе возник там, где возвышался город восточный, с тысячей куполов»), русская классика — современная действительность («...город, который служит фоном для персонажей Гоголя, Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова. От него мало что осталось, и он составляет резкий контраст с современной архитектурой сталинской Москвы»).
В одном из очерков под названием «Марика как вчера» («Marica, come ieri») Малапарте обращается к воспоминаниям 1929 года о поездках в Новодевичий монастырь с переводчицей Марикой Чимишкиан, которая выведена в романе «Бал в Кремле» под именем Марики Ч. Изменившийся вид Новодевичьего кладбища дает автору повод для очередного сравнения старой и новой Москвы: если прежде запустение, царившее в некрополе, напоминало о «страницах, на которых Толстой описывает запустение Москвы после бури 1812 года» («lе pagine nelle quali Tolstoi descrive lo squallore di Mosca dopo la bufera del 1812»), теперь кладбище больше похоже на парк, окруженный современными постройками и лишенный каких-либо литературных ассоциаций. Да и сам образ Марики становится менее «литературным» и более реалистичным. В общих чертах он соответствует образам героини «Красной женщины» и «Бала в Кремле» (хорошее воспитание, связь со старой буржуазной культурой, странные перепады настроения), но насыщается новыми биографическими подробностями — информацией о настоящей фамилии, семье, профессии. Загадочная героиня художественных произведений Малапарте, в облике которой явно прослеживается влияние женских образов русской литературы, в очерке превращается в реальную личность, почти лишенную ореола тайны. Эти трансформации зримо свидетельствуют о том, как утрачивают для писателя актуальность «русские» мифологемы, тесно связанные с образами литературной классики. Если бескрайние просторы Сибири, которую Малапарте пересекает в процессе перелета в Китай, традиционно описываются в духе русского мифа — дарят чувство бесконечности, напоминая бескрайний океан суши, без волн и берегов, — то сибирские города становятся для автора символом очередной победы цивилизации над природой. Так, восхищаясь промышленным развитием Свердловска, Малапарте отмечает: «Ведь одно дело — отношение между Сибирью и старым убогим городком, затерянным в степи, другое — отношение между Сибирью и большим, современным, деловитым индустриальным городом». Смутные образы романтической Сибири, связанные с юношеским чтением Достоевского и Горького (в одном ряду с которыми стоит Жюль Верн с романом «Михаил Строгов»), рассеиваются при знакомстве с «новой Сибирью, краем фабрик, рудников, электростанций, сталелитейных заводов» («una Siberia nuova, una regione di fabbriche, di miniere, di centrali elettriche, di acciaierie»). Если Моравиа использует элементы русского мифа для развенчания мифа советского, то у Малапарте, напротив, старая сельская Россия отступает перед напором современной советской цивилизации.
Перед посещением СССР Малапарте изучает путевые свидетельства А. Моравиа и К. Леви и в своем травелоге открыто спорит с ними. Он иронизирует над стремлением Леви к поиску сходств между реалиями его детства и современной советской действительностью и над описанной Моравиа «скукой» советской жизни. Прямой полемикой с «Месяцем в СССР» выглядит и данная в книге Малапарте характеристика советской индустрии. Если Моравиа, указывая на нехватку и плохое качество потребительских товаров, подчеркивал невозможность либерализации и гуманизации без развития легкой промышленности, Малапарте расставляет акценты иначе: «...посредственное качество тканей, обуви, всех прочих предметов туалета видно с первого взгляда. Покрой пиджаков, юбок, брюк, качество тканей, обуви, полотна для рубашек улучшится. А пока — сталь советского производства прекрасна, а станки, произведенные советской тяжелой промышленностью, — одни из лучших в Европе». Относя отмеченные недостатки к последствиям ошибок сталинизма, писатель позволяет себе смелые, даже провокационные для периода оттепели высказывания. В глазах Малапарте Сталин, уничтоживший старую развращенную партийную элиту (изображенную в романе «Бал в Кремле»), представлял собой «железный кулак», необходимый для защиты революции, сплочения партии и мобилизации населения. Сравнивая разруху рубежа 1920–1930-х с благополучием 1950-х гг. и подчеркивая популярность Сталина среди рабочих как наиболее здоровой части тогдашнего общества, автор фактически оправдывает сталинизм, вставляя свою реплику в дискуссию вокруг хрущевской десталинизации. Малапарте рисует позитивную картину общественной жизни СССР 1950-х годов, в полемике с Моравиа обращаясь к устойчивым топосам «советского мифа»: отмечает интернационализм советских граждан («Мы <советские люди> хотим мирно трудиться, и чтобы другие народы могли мирно трудиться. Мы тоже хотим участвовать в восстановлении морального и интеллектуального единства цивилизованного мира, неотъемлемой частью которого мы себя чувствуем и являемся», серьезность и сдержанность советских женщин — следствие «нравственности основанной на свободе и достоинстве» («una morale fondata sulla liberta e sulla dignita della donna»), с восторгом описывает студентов возле здания университета и «ясный, невинный взгляд» («lo sguardo chiaro е innocente») советских детей. Все это писатель воспринимает как признаки начала новой жизни, полной новых радостей, свершений и надежд.
«Сельский праздник» Пьера Паоло Пазолини
В 1957 г. по случаю VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов, проходившего с 28 июля по 11 августа, СССР посещает Пьер Паоло Пазолини (1922–1975), в то время практически неизвестный советской публике (его стихи и проза еще не были переведены на русский язык, а режиссерский дебют состоялся значительно позже, в 1961 г.). Убежденный марксист — правда, со скандалом исключенный из компартии еще в 1949 г., — Пазолини приезжает в Москву как специальный корреспондент коммунистического журнала «Вие Нуове» (Vie nuove). Результатом поездки становится статья «Сельский праздник для тридцати тысяч», опубликованная 10 августа 1957 г. В начале статьи, сразу после прибытия, писатель рисует Россию в стандартной парадигме русского мифа — как «Ультима Туле», легендарную страну на краю земли. Однако при непосредственном столкновении с местными реалиями на первый план выступает миф советский. Отмечаемые Пазолини отрицательные черты русского национального характера, явно уходящие корнями в европейский миф о России, который, в свою очередь, ассоциируется с русской классикой и с образом старой России в целом («русские все еще ленивые, сложные и несдержанные, как во времена Достоевского»), компенсируются справедливым общественным устройством. Влияние советского мифа заставляет Пазолини находить оправдания даже для очевидных свидетельств социального неравенства, изображая их как естественные и неизбежные: «Однако есть и доходяги, кучки лохмотьев. Это одно из многих противоречий и несоразмерностей этого народа. Новые поколения переполнены силой, но среди них все еще существует истощенный и изможденный слуга.
Этот отбор естественный, а не искусственный и извращенный». Советское общество, в духе комплиментарных травелогов первой половины 1950-х гг., изображается как самое прогрессивное в мире, где «все действительно скромны, а социальные слои и уровни формируются естественным образом, не нарушая фундаментальный принцип социального равенства» («tutti sono dawero umili, ed i diversi ceti e livelli si formano naturalmente senza pregiudicare il dato fondamentale che e uguaglianza sociale»).
Открыто провозглашая превосходство советского строя, Пазолини при этом не проводит непреодолимых границ между СССР и Европой, в том числе и Италией. Поводом для сближения двух стран становится та же идея, что и у К. Леви, — преимущественно сельский дух советской жизни. Двух писателей объединяет общий опыт близкого знакомства с крестьянским миром: если Леви соотносит свои впечатления от поездки в Советский Союз с опытом пребывания в ссылке в южноитальянской Лукании, то Пазолини обращается к детским и юношеским воспоминаниям о времени, проведенном в Казарсе — местечке во Фриули на севере Италии, где будущий писатель тесно соприкасался с жизнью местного крестьянства. Этот опыт в значительной степени определил и содержание репортажа, о чем свидетельствует само его название, описывающее Фестиваль молодежи и студентов как «сельский праздник» («festa di paese»). Пазолини видит знакомые крестьянские черты во внешности и манерах советских людей, сравнивает СССР с родной Северной Италией: «...кажется, что находишься на Паданской равнине» («...pare di essere nella pianura Padana»). На фоне этой деревенской атмосферы поражает масштаб церемонии открытия фестиваля на огромном Стадионе имени Ленина (нынешние «Лужники»). Логическим продолжением грандиозного парада становится неформальная встреча участников фестиваля на Красной площади, где вечером под стенами Кремля собираются несколько тысяч человек.
В противовес официальной торжественности церемонии открытия, здесь царит атмосфера деревенской ярмарки: собравшаяся молодежь одета «как крестьяне в воскресный день» («come i contadini la domenica»), они разговаривают, смеются, играют в те же игры, что и дети на деревенских площадях, «по древней и непрерывной крестьянской традиции» («secondo antiche ed ininterrotte tradizioni contadine»). Для Пазолини, как и для Леви, крестьянский мир, связанный с миром его собственного детства, а также детства Европы и всего человечества, воплощает собой связь времен, поэтому советская Россия, пережившая революцию и в русле советского мифа изображенная в репортаже как образец социального прогресса, парадоксальным образом оказывается в то же время и символом уходящей в глубь веков живой традиции, непрерывности коллективной и индивидуальной истории. Сформированное не без влияния философии Антонио Грамши представление о «важности крестьянского мира в революционной перспективе» («l’importanza del mondo contadino nella prospettiva rivoluzionaria») порождает тот сплав «марксистской идеологии и поэтической, мифической любви к земле, к крестьянскому миру» («la fusione dell’ideologia marxista con il poetico, mitico amore per la terra e il mondo contadino»), который найдет свое отражение и в поэзии Пазолини (в том числе и не имеющей отношения к «советской» проблематике), и в его публицистике — не случайно в одной из своих статей он почти дословно повторяет мысль Леви об Октябрьской революции как «революции крестьян» («una rivoluzione di contadini»).
