Интервью с Эдуардом Лукояновым и Феликсом Сандаловым о биографии Мамлеева

• В этом году у вас выйдут две книги. Одна — «Русские походы в тонкие миры» — что-то вроде утопии, а вторая такая… негативная?

• Нет, первая — не утопия. В утопии выражается какое-то позитивное будущее, а здесь другое: здесь отброшено все негативное и выражено все лучшее, что есть в духовной и конкретной жизни России. Мне хотелось показать Россию в совершенно ином плане, чем обычно, показать ее духовную глубочайшую суть. Россию духа.

• Россия духа — как «Индия духа»?

• Да, как знаменитое выражение «Индия духа» гумилевское. Но там не только дух, там показан еще и социальный уклад. Лучшее, что есть в России. Там не говорится о том, что надо сделать: это уже есть, просто оно присутствует среди ужаса современной цивилизации. А вторая книга — да, негативная. Но она касается не России, а всего мира. Там проявлен такой мамлеевский классический стиль, как в «Шатунах». А роман «Наедине с Россией», который входит в «Русские походы в тонкие миры», написан совсем другим стилем — цель была другая. И может быть — хотя аналогия спорная, — мне удалось то, что не удалось Гоголю: написать второй том «Мертвых душ», идеальную Россию изобразить. Я же прошел определенный путь от «Шатунов». Введение новой метафизики России — совсем другая линия. Эта моя философия — совершенно светоносная, потому что она основана на идее вечности души человеческой. И параллельно — на идее вечной России.

• Я правильно понимаю, что Россия духа как бы пронизывает Россию обычную, историческую?

• Да, пронизывает историческую Россию, на которую наложена печать всего — печать Кали-юги, печать современной цивилизации, поклоняющейся золотому мешку. Пронизывает трагическую историю России ХХ века и историю кошмарных 90-х, которые свели человека к пародии на самого себя. И тем не менее Россия духа сохранилась.

• Ваша Россия духа подробно картографиро­вана — почти как в фэнтези. Как вы описывали эту страну — как визионер?

• Как визионер, конечно. Такие вещи нельзя иначе описать. Тут как раз не должно быть никаких фантазий. Вообще, фантастика у меня отвращение вызывает; элемент фантастики противоречит принципу метафизического реализма. Главный источник этой книги — доктрина России Вечной — состоит из моего визионерства, моих интеллектуальных усилий, но кроме этого, я опирался на глубокий анализ русской культуры и литературы, от Тютчева до Есенина, на православие, на исторические события.

• А вот эпизод, когда березка превращается в девушку?

• Так это все описано в строгом соответствии с древней духовной традицией. Существа высшего порядка могут появляться на земле в виде материальной оболочки, и свидетельства об этом есть во всей человеческой истории. Троянская война, барельефы, где люди пируют с богами. Это все было. Иначе, как писал один американский исследователь, придется признать, что все человечество столетиями страдало галлюцинациями, — что нелепо. Это есть в истории всех народов. И когда в конце романа появляется бледный образ девушки, символизирующей русскую душу, а за ним стоит сияние — это сияние связано с традицией так называе­мых освобожденных душ, то есть душ, которые достигли по восточной традиции божественной реализации.

• Знаете, есть прилагательное «мамлеевский», описывающее что-то такое… странное, особенное: мамлеевский шкаф, кошка, книжка. Уютный — и в то же время непростой такой.

• Да, слышал. «Мамлеевский персонаж». Мамлеевщина, как существует достоевщина.

• А мамлеевский — это какой?

• Такой немножко странный, не от мира сего, но и в мире находящийся. Гротескно-приземленный. Не то что ангелок. В нем какая-то тайна. Есть стихотворение — не мое: «И его застенчиво любит/Погруженная в жуть луна». Сразу создается мамлеевский образ, связанный с силами такими.

• Ваши ученики, «мамлеевские мальчики», — какой типичный путь они проходят?

• По-разному. Например, классический случай, когда в Берлине двое музыкантов прочли «Шатунов» и отказались от самоубийства. Ведь все воспринима­ют «Шатунов» как самый жуткий роман, нигредо, выражаясь алхимическим языком. А некоторые — как радостный. Я спрашиваю — почему? Мне отвечают: да потому, что там нет смерти, все продолжа­ет существовать. И совершенно другой космос, чем мы привыкли. И второе — что просто мир становит­ся настолько фантастичным, интересным, наполненным тайной бесконечной. Душа человека ­ста­новится как космос — и это становится импульсом, кайфом ­каким-то. Это интригует и как-то опьяня­ет. В 2000 году, когда мне вручали Пушкинскую премию, профессор выступал, цитировал ­психо­аналитиков — а в конце подходит к нему человек, необычный, из 60-х годов, и говорит: «Герр профессор, о чем вы говорите?! Чтобы понять Мамлее­ва, пить надо много!»
• У вас ужасно любопытная биография. Почему вы не напишете мемуары?
• Дело в том, что у меня нет особой склонности к документальным текстам. Я никогда не вел дневников. Всегда, когда я что–то вспоминаю, накладывается нечто, идущее дальше простого факта. Основой моего литературного творчества является то, что ты интуитивно проникаешь вглубь человека и творишь его образ из тайников его души. Его и своей. Это всегда художественный подход.
• Про вас ходит много историй. Про «слезки Бо­городицы», про то, как вас «относило ветром Иного», про то, как однажды вы читали «Шатунов», и в какой-то момент кто-то из слушателей, дама, устроила истерику — а вы якобы бухнулись ей в ноги. Это правда?
• Да нет, это все преувеличено, конечно. Я помню этот момент. Во-первых, большую роль в куль­туре 60-х годов играл алкоголь — для всей России. А уж в среде богемной интеллигенции, нонконформистской — тем более. Поэтому это все ­восприни­малось так… сюрреально, сдвинуто. Мы одновременно и защищались от советской власти — и забывали о ее существовании. Это была очень пьяная компания. Я что-то читал, и пришел молодой человек — совершенно посторонний, такого советского типа, но приятный, нормальный. Он-то еще ничего, а вот девушка — пришла в ужас, что-то начала говорить. И этот человек — ее жених, любовник — сказал: то, что вы пишете, ужасно, как вы можете, это недостойно ее, вы же видите ее реакцию! Вы недостойны поцеловать ее ручки. Помню только, что я ответил: нет, я достоин. Но кончилось все мирно, они еще посидели, мои поклонники им начали что-то объяснять.
• Еще рассказывали, как один ваш знакомый вас выпившего на себе очень далеко домой тащил, сначала по городу, потом по лестнице — а потом вы встали и пошли совершенно нормально.
• Ну да, да. Таких историй много было тогда. Алкоголь вносил такой сюр в поведение… Я помню случай с поэтом Леней Губановым. Он настолько был пьян, что вышел из троллейбуса в трусах одних — прямо в объятия милиционера. Тот грозно спросил: «Где штаны?» А Леня: «Что такое штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?»
• Вы правда работали лесником, по специаль­ности?
• Нет. Мне главное было — получить диплом инженера. И почему-то понравился лесохозяйственный институт, сочетание математики и биологии. Но это было почти от фонаря. Потом я преподавал в техникумах и школах рабочей молодежи математику. Частные уроки давал — это было удобно, свободного времени масса оставалась.
• Ученики вас не воспринимали как писателя?
• Нет. Но я о них немножко писал. Один ученик мой прыгнул с пятого этажа насмерть, причем надел на себя два пальто, чтоб падать мягче. Странный, дикий случай. Почему-то рабочие меня любили, не хотели, чтобы я от них уходил в другую школу.
• Мемуаристы вечно описывают вас как «учи­теля математики с портфелем». Был портфель?
• Да, точно. Был!
• Он не сохранился?
• Нет, после эмиграции все пропало. Но портфель был неизбежен. Там были рассказы, которые я читал, книжки, проникшие в СССР с Запада, или дореволюционные. Бумага, чтобы писать.
• А вы правда в 60–70-х были своего рода рок-звездой, когда читали свои рассказы?
• Чтения были основой Южинского кружка и не только. Были салоны Льва Кропивницкого, ­Ос­кара Рабина, Целкова; собирались у разных людей, то на дачах, то в квартирах. Были эксцессы. И руки мне целовали. Видимо, литература несет катарсис сама по себе — независимо от того, что описывается. Даже если описывается черное: чернуха не ради чернухи, а ради познания темных сторон жизни. Ког­да вы чувствуете, что это правда, — но есть и другая правда, противоположная. Тогда литература может оказывать такое очищающее воздействие. Для меня литература была больше способом познания, а не сводилась к эстетике. Был дикий восторг от того, что мы познали какую-то скрытую сторону жизни.