Галина Юзефович о токсичности русской культуры и литературы
Полемика о том, что же нам делать с русской классической литературой, развернулась сразу после 24 февраля 2022 года и поначалу была необыкновенно пылкой. Мнения распределились в широком спектре от «Давайте никогда больше не будем читать этих токсичных имперцев-милитаристов!» до «Руки прочь от нашей священной классики, оставьте Пушкина в покое!» — конечно же, со всеми промежуточными остановками. За прошедший год в русскоязычном медиапространстве были, кажется, проговорены все возможные мнения и травмы в этой сфере, после чего накал страстей начал понемногу снижаться. Однако на прошлой неделе масла в огонь подзатухшей было дискуссии внезапно плеснула опубликованная в журнале The New Yorker колонка писательницы и филолога-русиста Элиф Батуман. В своем эссе Батуман, до недавнего времени считавшаяся чуть ли не главным амбассадором русской словесности в англоязычном мире, поделилась с читателем своим опытом перечитывания любимых русских текстов в новых обстоятельствах — и опыт этот (о ужас!) далеко отстоял от прежних идиллических впечатлений.
И те, кто в этот момент разразились криками «Мы же говорили, русская классика токсична — вот, послушайте умного человека!», и их идейные противники, скорее всего, просто не дочитали колонку Элиф Батуман до конца. Честно сказать, это объяснимо: текст писательницы обильно оснащен совершенно избыточным для отечественного читателя пересказом общеизвестных фактов, а также несколько бессвязными размышлениями о культуре Грузии и (почему-то) о роли Бидзины Иванишвили в новейшей истории страны. Однако в действительности никакого обвинительного (или, допустим, оправдательного) вердикта в эссе Батуман не содержится: в сущности, ее ключевой тезис сводится к тому, что русская литература содержит более одного измерения, и да — элементы колониализма, милитаризма и прочих неприятных вещей в ней тоже присутствуют.
Исключительная вера в могущество литературы и мистическую способность Толстого с Достоевским буквально с того света управлять судьбами России является следствием нашей традиционной литературоцентричности. В предельном своем варианте эта идея сводится к фразе «А кто отвечать будет?! Пушкин?!», набившей оскомину и ставшей мемом задолго до того, как само слово «мем» вошло в наш обиход. Более того, иррациональная вера во всесилие литературы, подобно инфекции, передается и тем, кто русской культурой занимается сколько-нибудь долго и всерьез, — случай Элиф Батуман лучшая тому иллюстрация. В сущности, все логично — кто управляет, с того и спрос, тот и виноват. Ну-ка, Александр Сергеевич, извольте ответить за все!
Перекладывать вину за происходящее с нами сегодня на давно умерших классиков, живших и писавших в принципиально иных культурных и социальных условиях, по меньшей мере странно. Если бы речь шла не об обществе, а об отдельном человеке, подобный ход мыслей мы бы, скорее всего, назвали инфантильным и незрелым. Виновен ли Тургенев в том, что мы забыли дома зарядник от телефона и в результате пропустили важный звонок? Следует ли взыскать с Толстого за потерянные ключи? А с Достоевского — за несделанную домашку? Сами вопросы выглядят абсурдно — однако их очевидная абсурдность почему-то не мешает нам при переходе на более высокий уровень всерьез обсуждать ответственность русских классиков за то, в чем виноваты только и исключительно мы сами.
Следует ли из сказанного выше необходимость срочно оставить Пушкина и Лермонтова в покое и перестать, наконец, покушаться на святое? Определенно нет.
В 20-е годы ХХ века историки знаменитой французской школы «Анналов» показали, что объективная и неизменная картина истории в принципе невозможна. Каждое следующее поколение задает прошлому свои вопросы и получает на них собственные ответы. Историков романтической школы не интересовала история экономическая и бытовая. Для историков рубежа ХIX-ХХ веков экономика и быт выходят на передний план, тесня войны и политику, но им не приходит в голову задаться вопросами гендера. Те вопросы, которые мы сегодня адресуем прошлому, станут неактуальными для наших внуков, но, возможно, вновь будут важны для праправнуков.
То же самое в полной мере касается и литературы прошедших эпох: сегодня мы читаем Пушкина не так, как читали его современники, и даже не так, как наши дедушки и бабушки. Чтение — не монолог писателя или поэта, как кажется многим, но диалог, в котором на равных участвуют и автор, и читатель. Читатель вносит в этот разговор свою оптику, свои оценки, свои вопросы и сомнения. То, что представлялось нормальным человеку, жившему сто пятьдесят лет назад, нас возмущает и шокирует — точно так же, как наши сегодняшние нравы покажутся дикими, ну, допустим, в конце XXII века. И трезвое понимание того, что Достоевского или Чехова окружали другие реалии, не отменяет непосредственной эмоциональной реакции на их слова, вытекающей из наших сегодняшних ценностей и взглядов. Отношения с классикой динамичны, и, предлагая «оставить Пушкина в покое», мы тем самым предлагаем эти отношения, по сути дела, прекратить.
Иными словами, перечитывать классику и, в зависимости от того, в какой точке мы находимся, открывать в ней новые смыслы, слои, оттенки и ракурсы — занятие в высшей степени продуктивное. И в этом смысле Элиф Батуман, обнаружившая новый способ читать свои любимые романы русских классиков, не совершает ничего неприемлемого или неэтичного: читатель имеет право задать тексту любой вопрос — в том числе самый неудобный. Более того, он в некотором смысле не имеет права этого не делать — отказываясь вступать с классикой в диалог, бетонируя и консервируя восприятие великих текстов прошлого, мы убиваем саму идею литературы как живого, длящегося общения, как вечного разговора живых с живыми. Переосмыслять, пересматривать, переоткрывать классику, по-новому ее интерпретировать, разлюблять и заново в нее влюбляться — все это важно, полезно и легитимно.
Пожалуй, единственное, чего с классикой делать не стоит, — это отвергать ее на том основании, что она якобы виновна в наших собственных ошибках и проступках. В конце концов, взрослые люди на вопрос «Кто отвечать будет?» никогда не отвечают «Пушкин!».
