Эмиграция сто лет назад, когда из России уехало больше миллиона людей. С чем они столкнулись?
Степан Рябушинский был пионером собирательства древнерусской иконописи, Владимир — страстным книжником и основателем общества «Икона», Сергей пробовал себя в скульптуре, сестра Лиза увлекалась работой по стеклу и переводила с итальянского трактаты Палладио, Евфимия заказывала росписи Валентину Серову и Мстиславу Добужинскому. Михаил был страстным коллекционером живописи и фарфора, Николай издавал литературно-художественный журнал «Золотое руно» и устраивал выставки современного искусства. Искусствовед Наталия Семенова выпустила книгу о династии крупнейших российских предпринимателей «Братья Рябушинские: из миллионщиков в старьевщики». Их судьбы во многом созвучны судьбам других русских эмигрантов той волны (из большевистской России, по разным оценкам, уехало от 1,1 до 1,5 миллионов человек). С разрешения издательства «Слово» «Лента.ру» публикует фрагмент документального романа.
Ликвидация
«Жизнь здесь идет все тем же темпом. С одной стороны, русский балет, музыка, артисты играют за границей большую роль, и русское искусство завоевывает весь заграничный мир. „Художественный театр“ имел большой успех в Нью-Йорке. Даже маленькая „Летучая мышь“.Балиевым
Балиев, по большевистской терминологии, сделался капиталистом, и его „Оловянные солдатики“ и „Катенька“ играются буквально во всем мире и под них танцуют не то one-step, не то two-step. Нет клочка земли, где не было бы русских эмигрантов. Получаешь письма и узнаешь о жизни из Мадагаскара, Филиппинских островов, Южной Америки, Австралии и т. д.
Русский человек проявил большую цепкость. Сначала проживал свои остатки с легкомыслием, которому заставлял удивляться иностранцев, думавших, что, по-видимому, эмигранты привезли большие деньги. Затем попрошайничеством надоели им донельзя. Затем одни (меньшинство) опустились, другие взялись за любую черную работу. Но, как это ни странно, большинство все-таки какими-то неисповедимыми судьбами, копошась, теряя почву под собою, вновь вскарабкиваясь, в конце концов все-таки как-то устраивалось. Многие не вернутся совсем. Многие, в особенности из молодых, начинают терять знание своего языка и сознание родины. Это грустно...» (Михаил Павлович — Александре Павловне. Лондон).
Всякий раз при чтении приходивших из России писем перед Михаилом возникали картины прежней жизни.
Лучше ли, хуже ли будет в будущем, неизвестно, записывал он в дневнике, но то, что было, не вернется никогда; не будет ни той патриархальности, ни той радости, ни того тепла
И хотя его уже мало что могло удивить, все же казалось странным вот так, запросто сидеть в Париже в окружении тех, кого привык видеть в Москве у себя на Спиридоновке, пить, есть, болтать, перебирая в памяти прошлое.
«Все как-то переменяется в жизни, кроме людей. Не чувствуешь даже, что прошли долгие 10 лет, когда в августовский день в Кучине, бродя по задней дорожке от фермы вдоль реки, я думал, как невероятно глупо, что началась война, и как скучно от этой безнадежной фатальности. И только если когда-нибудь мы посмотрим в лицо друг другу, мы увидим и почувствуем, как изменились» (Михаил Павлович — Александре Павловне. Лондон).
Русские эмигранты
Фото: Photo 12 / Getty Images
Десять лет назад и в голову не могло прийти, что он никогда больше не увидит ни родительской усадьбы, ни родного дома, ни Надю с Шурой. В качестве временного, как поначалу казалось, убежища большинство беженцев выбрало Францию.«Русский обыватель, как бы ему ни было плохо, считает, что единственное место, где ему надлежит жить, это — Париж, и в Париж потекли русские, тем более что благодаря отсутствию безработицы во Франции там чувствуется сильный спрос на руки и русские легко там находят свою работу»
Сам же Михаил Павлович Парижу предпочел Лондон. «Характер здешних людей как-то совершенно подходит под мой», — писал он сестрам.
Первым делом, как и положено английскому джентльмену, он записался в клуб, где оказался среди герцогов, банкиров, принца Уэльского, американских миллионеров, актеров, художников и кокоток. Его клуб на Бонд-стрит принадлежал к высшей категории, но и в других клубах, по его словам, было все то же самое, только по нисходящей ступени. Элегантный господин в отлично сшитой пиджачной паре, мало отличавшийся от лондонцев внешностью и манерами, постепенно совершенно свыкся с тамошней жизнью: днем контора, вечером прогулка, предупредительный дворецкий, ожидающий с холодным ужином. Потом он возьмет дневник, опишет произошедшее за день, разденется, наденет халат, зажжет сигару, и глаза его «будут скользить вдоль Пикадилли с ее шумом, автомобилями, электрическими фонарями, публичными женщинами и „джентльменами“ в цилиндрах, идущими из своих клубов, и мысль улетит далеко, далеко и будет строить волшебные замки, где существует счастье...» (из дневника, запись от 15 июля 1924).
Встречая новый 1923 год, Михаил Павлович надеялся, что худшее позади
Русские эмигранты в Париже
Фото: Harlingue / Roger Viollet / Getty Images
Дневник за 1924 год
Вторник, 26 февраля. Если существует ясность в событиях, то сегодня я ее испытал. Все пронеслось в моей голове... мне винить некого, кроме самого себя. Старший всегда виноват. Я сделал три основные ошибки. Начавши дело четыре года тому назад, я не нашел специалистов отраслей, во-вторых, разбросался, хотел занять и дать работу многим из беженцев, в-третьих, во главе Нью-Йорка оставил молодого, неопытного Извольского
В Америке за 1923: „Амсикорп“ — убыток около $ 150 тыс., „Синтерси“ $ 11 000, „Сормерсет“ $ 20 тыс.
Дальше я не имею права ждать. Приходится закрыть их, чтобы спасти главное — остальное. Решил во второй половине 1924 года начать ликвидацию... Четыре года работы насмарку. Как тяжело. Господи Помоги.
Среда, 27 февраля. Капля по капле впитываю в себя сознание безнадежности ведения дела в Америке... Я должен и возьму всю ответственность за все на себя».
Невыносимо было признаться в том, что именно он, взявший бразды правления в свои руки, повинен в случившемся. Свой дневник Михаил превратил в исповедальню: «Возьми мою жизнь, но избавь от позора и нищеты людей, которые мне доверились»; «Только теперь я стал по-настоящему понимать и чувствовать, что мучение за других, ответственность за сохранение доверенного тебе имущества куда хуже, больнее, тяжелее личного желания благосостояния, спокойствия...
Будь я на родной земле, это бы не случилось. Даже наши последние успехи за границей были связаны с родной почвой: оленьи кожи — с Архангельском, бензин — с Новороссийском, арбитраж валютный — с Севером России
Когда оборвалась последняя ниточка, связывавшая нас с Родиной, что-то оборвалось и в наших душах. Мы стали бесплодными. Мысль перестала родить».
Русское издательство, Париж, 1920-е
Фото: Roger Viollet / Getty Images
Средства, которые Рябушинским удалось спасти, были вложены во вновь основанные им банки и компании.
Семье грозило окончательное разорение. Михаил знал, что его вновь будут судить за «самодержавие». «Сколько злобы выльют на меня все и в особенности близкие мне люди...» В 1919 году, когда старший брат собрал всех у себя в Крыму, Михаил счел обвинения в свой адрес незаслуженными. «А что они сделали, очутившись на юге... ничего... все создано моими руками и из ничего, они только пожали плоды, сами ничего не внеся на создание дела, которое всех их теперь кормит, — вспоминал он семейное совещание на даче в Алупке, от которого зависело, будут ли они по-прежнему работать вместе или разойдутся со враждой друг к другу. — Паша говорил долго, постепенно накаляясь и начиная перечислять все мои самовольные действия и „злодеяния“... Братья молчали. Для меня было несомненно, что они все уже давно сговорились и что мне заранее вынесен обвинительный приговор. Когда Паша кончил, он обратился ко мне с вопросом, согласен ли я с ним и согласен ли я впредь подчиняться общим решениям и не действовать самостоятельно?
Как всегда, я начал коряво, застенчивость, мое зло, мешала мне, но та враждебная атмосфера, в которой я себя чувствовал, помогла справиться с этим, и отбросивши защиту, сам перешел в нападение. Начал с Москвы, что я там нашел по возвращении с юга, что оставил там при отъезде, что нашел при приезде на юг и что создано теперь, чему они все свидетели.
Михаил Павлович Рябушинский. Фото: Неизвестный автор / Общественное достояние / Wikimedia Commons
Паша перебил меня нетерпеливо, сказавши, что братья не отрицают моих заслуг и глубоко их ценят, что они хотят только... „ограничения моего самовластия“.
На это я возразил, что в минуты катастроф действия управляют событиями, а не слова, что если бы я стал вместо того, чтобы действовать и решать быстро, что требовалось в данный момент, обращаться к братьям за решением, то не сомневаюсь, что ничего не было бы создано.
В разговор вступили остальные братья с увещаниями не вносить раскол в семью; постепенно температура заседания стала накаляться, речи стали обидными и язвительными, перешли на личные счеты, кто что сделал в комнате чувствовалось натянутое настроение.
Уже несколько часов как длилась наша борьба, нервы и темпераменты начинали напрягаться. Чтобы покончить, обратился к братьям и сказал им: „Вы созвали „суд братьев“ надо мною. Я считаю, что поступал так, как того требовали обстоятельства.
Все молчали, в комнате чувствовалось натянутое настроение. Паша резко его прервал, подошел ко мне, обнял меня и сказал: „Миша, мы разошлись во мнениях, но это не должно отразиться на наших отношениях, мы... должны продолжать нашу общую работу, сохраняя дружеские и братские отношения“. Мы с ним крепко поцеловались, и обратившись к братьям, сказал им нашу семейную формулу: „Простите Христа Ради, Бог Простит...“ Братья ответили тем же. Мы поцеловали друг друга».
Братья Рябушинские инпектируют строительство завода Автомобильного московского общества («завод АМО», позднее ЗиЛ)
Фото: Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images
Давно отошедший от дел Павел Павлович готовился
покинуть сей бренный мир*, место главы семейного торгово-промышленного дела, как было заведено, переходило к старшему: следующим в очереди был Сергей
Он и написал Михаилу, что его фантастическое, пагубное решение открывать все новые отделения во всех частях света для захвата мировой суконной торговли привело их к разорению. «Без всякого делового плана было затеяно в большом масштабе новое и совершенно безнадежное дело в Америке. Это дело с самого начала было поставлено так, что не могло давать пользу в течение многих лет и деятельность его нанесла окончательный удар нашему фонду. Взяв на себя лидерство наших дел, ты принял тяжелую моральную ответственность нас не погубить и не опозорить в деловом смысле, но приходится теперь слышать, что ответственность за неуспех лежит не только на тебе, но на всех братьях, семье, в деловитость которой свято верили» (Сергей Павлович — Михаилу Павловичу. Париж)
Сергей призывал осуществить самые решительные меры, чтобы спасти остатки средств. За пять лет было потеряно 500 тысяч фунтов стерлингов — 5 миллионов золотых рублей — гигантское состояние, способное обеспечить семье достойное существование в изгнании.
