"Демагог" провел опрос на предмет того, что раздражает в современной литературе
Мы попросили критиков, книгопродавцев, издателей и авторов написать нам, что их бесит, злит или раздражает в современной русской литературе.
Уверен, что злость, раздражение и ревность — продуктивные чувства, когда они касаются не отношений между людьми, а отношения людей к своему делу. Сейчас литература (как и много раз за свою длинную историю) находится на распутье, в процессе поиска нового языка: как писать о войне? смерти? эмиграции? как обходить цензуру? как относиться к зет-литературе? и что нам всем делать?
Таких вопросов множество. И кажется, что о пристрастиях и любовях сказано уже слишком много, а вот о потаённых страхах и злости до сих пор почти ничего нет.
При опросе людей я писал, что трактовать этот вопрос можно по-разному: что вас бесит в современном литературном процессе? чего не хватает критике или критикам? какие книги хочется иметь на полках? и т.д. То есть вопрос задан настолько широко, чтобы дать ответ на него можно было со всех углов. И кажется, это удалось.
Редакция надеется, что эта россыпь ответов не даст повода для обиды на авторов или нас, наоборот, поможет увидеть те слабые места и болевые точки, которые стоит защитить и укрепить.
Федя Отрощенко
Георгий Урушадзе (основатель издательства Freedom Letters):
Меня ничего не бесит. Ни "по жизни", ни в русской литературе. Если же говорить о моментах, которые смущают, то назову один (зафиксируем на всякий случай, что я говорю о талантливых литераторах, а не о z-бездарях, так и не создавших ничего путного, хотя поле освободилось и запрос со стороны Кремля огромный).
Так вот. Мне кажется, сейчас не время для эгоизма. Но авторы очень "якают", не в смысле описаний своего чувства и своей боли — а в смысле требования к себе повышенного внимания. Это абсолютно нормально в спокойной обстановке, но сейчас идёт война, и мир борется за выживание человечества, фокус сейчас не на авторах. Впрочем, писатель лично для меня — фигура, приближенная к богу, поэтому пусть делает что хочет, лишь бы писал.
Сергей Солоух (писатель, переводчик):
Что меня бесит в современной литературе? Да, ничего. Где-то в дебрях первого тома "Содома и Гоморры" герой Марселя Пруста меланхолично замечает: On serait à jamais guéri du romanesque si l’on voulait, pour penser à celle qu’on aime, tâcher d’être celui qu’on sera quand on ne l’aimera plus. ("Мы раз навсегда исцелились бы от всего романтического, если бы, думая о той, кого мы любим, постарались быть такими, какими станем, когда разлюбим её". В переводе Н. М. Любимова). И это как раз про меня. Хоть я особенно и не старался. И не думал, ни впрок, ни задним числом, каким буду и стану. А романтика ушла. Ушла. Совсем. И расстался я с красной девой современности, не знаю, с кем она теперь, литература, как её здоровье и есть ли у неё новые дети. Не вижу себя ни в ней, ни даже около неё. И потому совершенно, абсолютно спокоен. Здоров. Как замечает, в свою очередь уже наш собственный очень зубастый народ, "Прошла любовь, завяли помидоры". L'amour est passé, les tomates sont fanées. Так будет, наверное, это же по-французски. Ну да, на случай, если Марсель Пруст захочет вдруг с удовлетворением на эту всю фигню взглянуть с небес.
Михаил Айзенберг (поэт, эссеист):
Как-то от зубов ничего не отскакивает, а выдумывать не хочется. Видимо, я уже немножко со стороны смотрю на все эти вещи — "и скромно кланяюсь прохожим".
Но идея сама по себе любопытная. А, может быть, и насущная. “Литературная злость! Если б не ты, с чем бы стал я есть земную соль?” Может, дело ещё и в том, что слишком много злости расходуется сейчас в другой области и на литературу мало что остаётся.
Эдуард Лукоянов (литературный критик, писатель, редактор журнала о книгах и чтении "Горький"):
Маньяк Серж Подоконников всю ночь раскапывал свежую могилу школьницы Светы, которую двумя днями ранее переехал столичный трамвай. В темноте сверкнуло горлышко бутылки. Подоконников весь взмок, было тяжело, но жажда мёртвой плоти была сильнее его физической усталости и опасений уголовного преследования. Наконец лопата глухо стукнулась о дерево. Гроб оказался почти весь раздавлен могильной землёй. Серж Подоконников принялся разгребать битые доски в поисках вожделенного трупа. Но никакой Светы в гробу не было.
Сложно любить или ненавидеть то, чего нет. Например, школьницу Свету, тело которой унесли ангелы прямиком в рай. Или "современную" русскую "литературу", похожую на дурдом для бесноватых чертей. Рогатые ходят по общему коридору и бормочут: "Роман, повесть, рассказ, фанфик, автофикшен, большой роман, большой русский роман, великий русский роман, камерный роман, остранение, ирония, автофикшен, травма, копчёная тёзка, неизгладимый кабинет". Санитары почему-то этому не препятствуют, напротив — потакают коллективному бреду, берут топоры и идут рубить карельские берёзы. Щепки летят, а под лезвие топора, как водится, попадают прохожие грибники. "За что?" — резонно спрашивают они перед гибелью. "Вы оказались случайными свидетелями", — отвечают им на это санитары, они же литературные критики. Агония людей и деревьев оказывается одной большой агонией леса.
Чертям приносят плоды не их трудов: стопки книг, пахнущих кровью и мхом. "Распишитесь", — просит лечащих врач, которого бесноватые "писатели" принимают за очередного поклонника и поклонницу. Часть книг отправляется в магазины. Там для них выделен отдельный склад, который раз в десять лет превращается в фабрику по переработке макулатуры и превращению "книг" современных русских писателей в настоящие книги зарубежных классиков: Жюля Верна, Артура Конана Дойла, Шарлотты Бронте и божественного Лотреамона.
В книжный магазин входит сгорбленная старуха. Она подходит к прилавку и спрашивает у сонного продавца: "У вас есть автобиография Мирей Матье «Моя судьба»?" Продавец смотрит в компьютер, а когда не находит искомой книги, то поднимает глаза и видит чудо: перед ним не полуживая старуха, а та самая Светонька, которую многие годы назад переехал трамвай. "У вас есть автобиография Мирей Матье «Моя судьба»?" — говорит она другим, совсем детским, голосом. "За что вы ненавидете современную русскую литературу?" — почему-то спрашивает продавец. "За то, что меня убила не она", — отвечает Света.
Евгения Лавут (поэт, переводчица):
Поэзия радует. Разве что беспокоит, часто отличные новые стихи авторов, не участвующих активно в том, что принято называть литературным процессом, или таких, чья известность отчего-то не выходит за рамки определённого круга, не становятся общепризнанным событием. А многие становятся, наоборот, по причинам внелитературным. Впрочем, бывают ли внелитературные причины? И понятно ли сейчас, что есть событие? К тому же, многие прекрасные стихи и книги за последние несколько лет таким событием таки стали — такие как подборка Германа Лукомникова в "Волге" и дебютная книга Марии Лобановой "Дрилбу", книга Елены Костылевой "Cosmopolitan", новые стихи Михаила Айзенберга, отдельные тексты, например, Маши Малиновской.
Случай "Дрилбу" показателен: Маша Лобанова совершила огромную работу, чтобы познакомить с книгой читателей, объехав множество городов в России и не только. По-хорошему эта работа должна была бы быть сделана влиятельной критикой и самой литературной жизнью, но, да простят мне те, кто продолжает рецензировать поэзию, такой критики непартийных (в литературном смысле) платформ для неё сейчас мало. В этом некого винить, но жалко, что это так.
В прозе беспокоит и даже раздражает больше. Возможно, я слишком многого и давно от неё жду. Хотелось бы увидеть в русской прозе период, которым стали двадцатые прошлого века для английской — "Улисса", "Миссис Дэллоуэй" и "Любовника Леди Чаттерлей". Но пока этим и не пахнет. Не верю, что ощущение слома привычных жизненных и языковых стратегий не может транслироваться в сильный текст. И, конечно, страшно бесит, что невозможно обосновать, какой текст сильный, какой — хороший, какой — просто ок, а какой не ок. Не одна мычу от бессилия сделать это, но я уж точно знаю, какой — какой.
Игорь Гулин (литературный критик, редактор журнала и издательства "Носорог"):
Ох, вот это вопрос! Бесит всё, конечно же.
Николай Охотин (один из создателей “Проекта О.Г.И”, основатель компании “Медленные книги”, занимающейся книжной дистрибьюцией и торговлей):
Выскажусь не о литературе как таковой, а о книжном биотопе — о среде обитания книг, о пищевых цепочках и т.п.
Российской книжной среде, спустя 30 с лишним лет её относительного свободной истории, до сих пор чудовищно не хватает глубины и насыщенности: она похожа то ли на каменистую скалу, едва припорошённую тонким земляным слоем, то ли на гидропонную плантацию под концентрированным ультрафиолетом. Возможно даже — и на то и на другое сразу.
Книги, которые раз издали и распродали, весьма редко и мало переиздаются, хотя тиража явно не хватало даже на современное им поколение, уж не говоря о последующих. Крупные издательства-конвейеры вроде бы наконец сообразили, что постоянное поддержание линейки классики — экономически оправдано; но совсем не всегда так было, да и сейчас постоянно встречаются неожиданные прогалины. Сейчас в кризис — и подавно лучше не будет (впрочем, Достоевский с Толстым хоть права не отзовут). Медленные книги, которые всегда должны быть на этом месте, как песок между соснами и скалами.
Но это бы полбеды, может быть, даже четверть. Куда хуже, что структура самой книжной среды прорастает и ветвится чахло и избирательно. Где-то обильно кустится, а где-то на камнях еле видны пятнышки мха. Издаётся то, что принесёт быстрый доход (быстро вырастет под ультрафиолетом) — поп-наука и поп-философы (Пинкер и Панчин), поп-прозаики (Пелевин и Кинг) и т.д. и т.п. А то, что заполняет пространство между — объясняя и связывая, заполняя пространство оттенками и нюансами — это всё лишнее, ручки контраста выкручиваются до Ч/Б, между Пелевиным и Сорокиным ничего не бывало и нет. Честь и хвала небольшим независимым издательствам, они компенсируют как могут, высаживают своё разнотравье, подсаживают на него читателей и других садовников; как могут, малыми тиражами, без переизданий, одного автора из десятерых возможных, лишь одну его книгу (пусть лучшую)... Глубокие книги, которые позволяют посмотреть иначе, различить близкое, связать далёкое, отточить критическое суждение и вкус.
Не из этой ли бедной природы в частности вырастает такое скудоумие, такая быстрая поляризация в суждениях — либо прибиться к Шульман, либо к Прилепину — что ничего между ними не было прочтено, потому что не было толком издано?
Константин Мильчин (литературный критик, шеф-редактор Bookmate):
Ответить легко: всё и ничего. Единовременно.
Александр Иванов (основатель и главный редактор издательства AdMarginem):
Меня совершенно ничего не злит в современном русском литпроцессе, т.к. я в нём практически не участвую. Но вот одна забавная деталь. Летом я решил пойти на объявление короткого списка Большой книги. В зале на последнем этаже ГУМа были расставлены круглые столы с закусками, во время церемонии всех начали обносить горячим. Я оказался за одним столом со спонсорами премии из какого-то банка. А за соседним столом сидело "начальство" во главе с Григорьевым и Степашиным. Так вот если всем на горячее подали шашлычки из индейки, им как вип-столу принесли шпажки с креветками. Это было такой милой деталью, которая — почти незаметным образом — отделила вип-стол из всех остальных. В этом проявляется какая-то неизменная судьба русского литературного быта: отделять литературное начальство от простолюдинов пусть крошечной, но всё же значимой чёрточкой.
Евгений Коган (основатель книжного магазина и издательства "Бабель"):
Мне грустно, что Михаил Шишкин давно не писал романов, а Виктор Пелевин наоборот пишет по роману в год. Меня раздражает, что в почти одновременном выходе новых романов Пелевина и Сорокина видят маркетинговый ход — во всяком случае, я надеюсь, что его там нет. Мне не нравится, что пишущие на русском языке почти — за редким исключением — не рефлексируют на тему преступной войны, которую Россия ведёт в Украине (фашизоидные Z-уроды не в счёт). Меня бесит, что не все прочитали "Бобо" Линор Горалик — как по мне, главный текст, написанный на русском языке за последние годы.
Феликс Сандалов (писатель, главный редактор издательства Individuum):
Меня раздражает отсутствие возможности нормально платить за проделанную работу на всех этажах большой издательской машины. Средние расценки по рынку за перевод, дизайн обложки, корректуру и так далее оставляют желать сильно лучшего, но что толку от этих желаний? В Individuum мы стараемся платить больше, чем конкуренты, однако это всё равно непохоже на те деньги, на которые можно прожить одним только переводом или вёрсткой. Уравнение, лежащее в основе издательского бизнеса, беспощадно: гипотетически увеличить оборот можно либо увеличив тиражи (что не представляется возможным в ситуации, когда четверть активных читателей покинули страну), либо повысив цены на книги, но это ведёт к кратному сокращению спроса. Цугцванг. Расти рынку давно уже некуда, да и он уже по факту свёлся к двум концернам и пригоршни независимых издательств. Успех книги в денежном плане схож с тринадцатой зарплатой, однако ни у кого нет возможности платить авансы, способные покрыть расходы автора за то время, пока он пишет книгу. Конечно, преданный своей идее автор может работать на чистом энтузиазме, и я сам был в таком положении с "Формейшеном", однако так невозможно организовать хоть сколько-нибудь поточное производство, а любое издательство формирует его портфель, и портфель должен расти.
Помимо нехватки денег раздражает и отсутствие воздуха — но гневаться на это столь же странно, как сердиться на удушье, будучи замурованным в стену. Литературоведы в штатском курсируют по книжным фестивалям и снимают с продажи любые показавшиеся им крамольными произведения, законодательство напрямую запрещает печатать ряд книг, которые ещё в позапрошлом году лежали на прилавках, а в охранительском телеграме не кончается вой о том, что как же так вышло, людям может быть интересно не то, что показывают по телевизору. Словом, обстановка максимально душная. Остаётся ковырять пальцем дырку в стене, надеясь на дуновение сквозняка. Однако если есть хоть какая-то вера в послезавтрашний день, то вот дефицит денег в книжной индустрии России вряд ли можно чем-то исправить. Культурное производство, особенно когда смотришь, как это устроено в масштабах большой фабрики, — вещь вообще довольно отталкивающая. Конечно, фабрика она на то и фабрика, чтобы делать как макароны, так и патроны. Вопрос в том, что на макаронах стали сильно экономить, и это невозможно не замечать.
Иван Ахметьев (сочинитель и составитель):
Напоминание Фёдора об обещании написать что меня раздражает совпало со статьей Алексея Конакова на смерть Бориса Останина.
В ней он призывает выйти из игры или войны за внимание, т. е. писать, но не пытаться добиться известности для этих текстов и/или их автора. Замкнуться (но не заткнуться).
Похоже на то, как, бывало, говорили, что не занимаются политикой. Ну что ж, политика, как говорится, занялась.
Конечно, к продвижению в литературном поле (или занятиям политикой) надо иметь особые дополнительные таланты помимо литературного или иных.
Но чувство нормальности протестует (я скажу это начерно, шёпотом).
В общем, обижает невнимание к моей деятельности как редактора-составителя книг моих любимых авторов. К тому, как эти книги сделаны, какие принимались решения по их строению, какие пришлось приложить текстологические усилия, а также при составлении комментария и указателей и т. д. Таких серьёзных филологических разборов пусть с указанием недостатков как-то вообще не было. Если и писали, то об авторах, но не о книгах.
Кропивницкий 2004, Оболдуев 2005 и 2009, Сатуновский 2012, Соковнин 2012, Улитин 2018 (аппарат!), Пулькин 2018, Холин 2020, Кулле 2021 — привожу наиболее наглядные и вопиющие случаи.
И наша антология — двухтомник 2010 и обновленная сетевая версия "Русские стихи 1950—2000 годов" (около тысячи авторов).
Но, и то сказать, у текущего литературного процесса тоже есть резоны на меня сердиться. Я ведь ничего почти не читаю, особенно из прозы. Предпочитаю ей стихи и критику, местами. А так всё больше по работе.
Даша Митякина (литературная обозревательница, писательница, пиар-менеджерка издательства No Kidding Press, соосновательница веб-зина sad girls times)
Буду говорить из тревоги за то, что люблю, и сосредоточусь на русскоязычном литературном поле.
• книжный рынок — убыточный; все мемы про выгорание в издательском бизнесе — правда. Хочется, чтобы труд справедливо оплачивался; меньше рамок и больше ресурсов; чтобы платили не книгами, а деньгами.
• мне всегда мало текстов, которые дают видимость маргинализованному опыту. Бесит, что на месте нескольких монополистов-гигантов может существовать 50 разных редакций.
• бесит разделение на "большую литературу" версус "жанровую литературу". Первая награждается премиями, у второй — читательская масса. Хочется, чтобы два эти пространства больше пересекались. Вообще меня бесит институт литературных премий в настоящем виде и во многом патриархальная культура элитарности, которую он продвигает.
Напоследок скажу что меня не бесит, а поддерживает:
• как институт литературной критики почти полностью перешёл в телеграм-каналы;
• как развиваются горизонтальные связи (расцвет книжных клубов);
• как люди продолжают читать, писать, находить новые способы взаимодействия через литературу несмотря на.
