Достоевский во французской литературе: Слава и смена интерпретаций

В 1886 году впервые вышла знаменитая книга французского дипломата и любителя российской словесности Эжена Мельхиора де Вогюэ Le roman russe. С нее начинают отсчитывать французскую моду на «русский роман». С этой книги начинается и слава Достоевского. В интерпретации авторитетных французских читателей — среди прочих, к ним нужно отнести Вогюэ, Сюареса, Жида, Пруста, Мальро, Камю и Сартра — Достоевский проходит путь от идеолога «религии страдания» через утонченного экспериментатора, который наметил множество продуктивных линий для романа XX века, до оригинального мыслителя, автора беллетризованных философских этюдов, предвосхитивших психоанализ и экзистенциализм.

Франция — несомненный европейский центр интереса к Достоевскому, и мало что исследовано настолько же хорошо, как разнообразные переложения «славянской души» на язык «картезианской» ясности. Под «славянской душой» на рубеже XIX-XX веков могли понимать комплекс культурных особенностей: страстность, иррационализм, максимализм, мессианизм и витальность. С одной стороны, французы проявляли живой и внимательный интерес к автору «Бесов» и «Братьев Карамазовых», но в то же время они произвели немалое количество стереотипов — о стихийном безумии, неряшливой вольности композиции, идейном размахе и неслаженных диалогах Достоевского как свидетельствах его широкой степной (вариант — изломанной петербургской) души.

Спектр интерпретаций Достоевского во Франции столь широк, что хронологическая история прочтений русского писателя может дать представление о том, как сменяли друг друга интеллектуальные моды в этой стране. Каждая эпоха во Франции продуцировала свою сцену восприятия Достоевского (один из главных исследователей его французской рецепции Сергей Фокин называет такие проявления писателя в инокультурной среде «фигуры Достоевского»), причем до первой половины XX века этот процесс неплохо изучен, чего нельзя сказать про период с 1950-х до наших дней.

И здесь напрашивается целый ряд вопросов: сыграл ли Достоевский заметную роль в насыщенной интеллектуальной жизни 1960-х? Переосмыслялось ли его творчество после экзистенциализма? Насколько он важен — если важен — для теоретиков постструктурализма и постмодернизма? Продолжают ли его изучать во Франции сегодня? До недавнего времени эти вопросы висели в воздухе — по меньшей мере до появления в прошлом году коллективной монографии «Достоевский во Франции: защита и прославление русского гения».

От прочих исследований эту работу отличают хронологические рамки: впервые рецепция во Франции обстоятельно рассматривается начиная с послевоенного периода и вплоть до года публикации книги. Важна и дисциплинарная широта: книга не только о литературоведческих прочтениях, но и о том, как Достоевского приноравливали к своим концепциям психоаналитики, философы и культурологи. Сергей Фокин и Ольга Волчек, чьи тексты составили большую часть монографии, — известные переводчики французских философских текстов и специалисты по истории идей второй половины XX века, — хорошо знакомы с многообразным интеллектуальным климатом Франции.

Работа состоит из трех частей: в первой («Квазибиографические этюды») рассказывается о тех, кто занимался больше жизнью Достоевского, во второй («Компаративные эскизы») рассмотрены сюжеты, связанные с литературной рецепцией писателя, третья часть («Тематические вариации») группирует исследования Достоевского вокруг нескольких ключевых концептов, важных для его творчества и наиболее проявленных во французских текстах, вроде «безумия», «двойника», «подполья» и др. В третьей части главный интерес представляют философские и психоаналитические трактовки. В авторский коллектив, помимо уже упомянутых фамилий, входят Александр Таганов, Лиана Димитриева, Виктория Фейбуа.

Компаративистская и междисциплинарная оптика, определяющая специфику книги, позволяет авторам оставаться трезвыми читателями Достоевского: они не испытывают тот несложный национальный пиетет, который заставляет изымать писателя из многообразия мировой литературы в неприкасаемую категорию «наш русский гений». Вместе с тем их интересует, как эта категория действует в иноязычном прочтении. Вот как в предисловии сформулирована главная задача монографии: «нам предстояло донести до русских читателей <...> то, что было порождено в иной интеллектуальной культуре самим русским гением, то есть не столько буквой текста того или иного русского автора, сколько духовно-смысловой аурой, творимой вокруг нее литературоведением в иноязычной культуре». И правда, дело не столько в том, правильно или неправильно читают и понимают Достоевского, сколько в том, каким трансформациям подвергается французская культура, придумывающая способы чтения русского автора.

Неслучайно в книге используется слово «этюды». Ее части связаны между собой в соответствии с дисциплинарными задачами, а главы внутри книги — общими тематическими сближениями. При этом читатель не встретит последовательной истории рецепции с 1942 до 2021 года — ее заменяют хронологические узлы.

Важная точка для первой главы — тексты о христианском богослове Поле (Павле Николаевиче) Евдокимове и писательнице Доминик Арбан (урожденной Наталье Хюттнер); это эмигранты из России, которые много писали о Достоевском по-французски и в значительной степени определили французский контекст восприятия писателя. Фрагмент о Доминик Арбан, вхожей в самые рафинированные французские круги, один из самых, может быть, захватывающих в книге. Он показывает, как в межвоенные десятилетия сложился мостик между интерпретациями Жида и Клоделя и прочтением экзистенциалистов, психоаналитиков, а также писателей-выходцев из Коллежа социологии и далее — французских структуралистов и постструктуралистских критиков. Работы Арбан о Достоевском, как демонстрирует Фокин, выходят за рамки существовавших на тот момент жизнеописательных техник — от биографизма а-ля Сент-Бев до психоанализа Фрейда.

«Речь идет скорее о проникновенном чтении собственно литературных текстов, исходя из той элементарной гипотезы, что писатель в литературе не только что-то открывает — в себе, в других, в мире, но в то же время что-то скрывает — от себя, от других, от мира. Это утаивание не обязательно связано с патологическими, перверсивными, предосудительными или трансгрессивными моментами, имевшими место в действительном существовании автора; речь идет скорее о работе, с одной стороны, индивидуального воображения, памяти, фантазии, но и забвения, с другой — самой литературы, логики письма, в которой биографическое, личное, субъективное как будто отходят на задний план, уступая место представлению некоей коллективной или, если угодно, всечеловеческой фигуры, обусловленной больше непроизвольной памятью языка, чем сознательным забвением или криводушием писателя».

Подобный подход, основанный на попытке прочитать все тексты Достоевского, включая письма, романы и публицистику, как единый подвижный «человеческий документ», отвечал ожиданиям послевоенной этики, приверженцы которой избегали строгих нравственных дихотомий, но стремились учесть динамику индивидуального психологического опыта.

Читая монографию, порой задаешься вопросом: кто ее герой? Да — прежде всего Достоевский, но в равной мере Рене Жирар, Мишель Фуко, Жиль Делез, Юлия Кристева, череда французских литературоведов и психоаналитиков. По существу Достоевский и его творчество оказываются предлогом, чтобы поговорить о судьбах французской славистики и совершить захватывающие теоретические экскурсы à la française. Скажем, рассказ о Рене Жираре, авторе концепции «миметического желания», опирается на его занятия Достоевским как на предлог для более широкого разговора.

Коллективную монографию, как это часто бывает, отличает изрядная мозаичность стиля и подходов. С одной стороны, мы видим, как идеи писателя, преломляясь, служат основанием для очень разных интерпретаций. С другой — Достоевский как будто становится одним из героев интеллектуальной революции 1960-х годов и тех идей, которые ее подготовили. Причина этой мозаичности не столько в том, что наследие русского писателя анализируют как хотят и всякий читатель приспосабливает его к своим нуждам, а скорее в том, что внутренняя противоречивость автора допускает большой спектр трактовок.

Несмотря на пестроту, представленные работы в целом отличает внимание к научной точности выводов. Целый ряд текстов полемически ориентирован на современное состояние науки о Достоевском, в частности на попытки понять его как писателя «от религии». Вот как заканчивается статья о французском слависте Жаке Катто и его книге La création littéraire chez Dostoïevski: «„Литературное творчество Достоевского“ можно рассматривать и как своеобразный опыт „защиты“ наследия писателя от предвзятых идеологических или религиозных трактовок, которые до сих пор культивируются в иных профессиональных сообществах, где установки вероисповедания, партийной принадлежности или сексуальной ориентации могут иметь более существенное значение, нежели просто любовное внимание к букве текста, словом, филология». Защита от предвзятости — еще одна важная цель авторов монографии.

Героям книги иногда не на шутку достается. Так происходит с Кристевой и ее недавней книгой «Достоевский» (2020): рецензент методично обнажает фактические несообразности, а также теоретическую невыразительность психоаналитической редукции, предпринятой исследовательницей. Еще более досталось Анне Гичкиной, авторке исследования о виконте де Вогюэ, в котором предпринята попытка приспособить к контексту 2010-х идею спасения Франции с помощью русской идеи. Иезуитская тщательность, с которой разоблачается эта причудливая затея, приносит немало веселых минут. Вместе с тем эта линия «геополитической» рецепции, не столь частая гостья во французской критике, заслуживает интереса сама по себе, поскольку зловещим образом резонирует с современной ситуацией.

Компаративистская часть книги фокусируется на своего рода диалектике влияния, или, если пользоваться выражением Александра Таганова, «компаративистской инверсии»: не только французские авторы воспроизводят черты поэтики Достоевского, но и у самого Достоевского обнаруживаются художественные особенности более поздних писателей — например, Пруста, Мальро, Саррот.

Аналогичную инверсию можно увидеть и в третьей части книге, сосредоточенной вокруг психоаналитических и постструктуралистских прочтений писателя. Во французской перспективе Достоевский нередко предстает предшественником Фрейда, а его «Идиот», понятый в качестве «частного мыслителя», оказывается одним из концептуальных персонажей Делеза.

Мы видим, что, помимо «идиота», французский читатель выделяет по меньшей мере две концептуальные фигуры — Двойника и Подпольного парадоксалиста. Конечно, это определенная редукция, но именно эта троица персонажей обладают наибольшим психоаналитическим и деконструктивистским потенциалом. И более того, они могут приобретать универсальный и экстралитературный характер:

«Подпольный человек в этом отношении не столько антигерой, не столько больной, сколько концептуальный персонаж, заключающий в себе — не в глубине „души“, не внутри дорогого эго, которое нещадно эксплуатируется кабинетным психоанализом, — некую виртуальную человечность, которая вся лежит на поверхности и потому ставит под вопрос сами способы ставить вопросы, разработанные в рамках отдельных научных дисциплин, в том числе в психоанализе. Словом, явление подпольного парадоксалиста предвещает, что на смену философии кафедральной, тематической, университетской выходит философия из подполья, она всегда готова выйти на улицы, площади, рынки и обернуться философией номадической, космогонической, воистину политической».

Особняком в книге стоит главка французской славистки Виктории Фейбуа, посвященная интригующему сравнению Достоевского с Рембрандтом. Это характерная особенность французской оптики, которую можно встретить у Сюареса, Жида, Пруста и у других читателей далее, вплоть до сегодняшних дней. Фейбуа изящно намечает основные мотивы этого сопоставления и его теоретическое значение. У этого тропа есть и впечатляющий и даже более ранний русский контекст в работах Константина Случевского и Вячеслава Иванова.

Монография не решает специальной задачи предложить новые сведения о самом Достоевском и его текстах. Вместе с тем она может помочь составить представление об интеллектуальной жизни во Франции и о том, как «русские» мотивы проникали в эти интеллектуальные веяния. Иногда примеры в книге заставляют поражаться произвольности трактовок русского писателя (как в случае с последней книгой Кристевой), иногда, напротив, высвечивают определенные особенности Достоевского, редко попадающие в фокус внимания (статья о «черном юморе» у писателя). Достоеведческие миры ведь часто так и не сходятся: на русском языке им занимаются нередко без особенного внимания к современным зарубежным трактовкам, а за пределами России не очень-то склонны внимательно смотреть на то, что делают российские коллеги. Между тем читатели по всему миру вообще не думают о том, что происходит в стенах академий, и продолжают спокойно читать Достоевского, ощущая его актуальность — и психологическую, и художественную, и политическую.

Удача коллективной монографии заключается в том, что она не только говорит о самом «экспортируемом» и неоднозначном русском писателе, но и о влиятельном интеллектуальном контексте современности — французской теории и ее сегодняшних последствиях. Книга была закончена в 2021 году, а вышла из печати в 2022-м. Теперь мы смотрим на исследование «бума» Достоевского как бы из нового исторического горизонта, в том числе изнутри обострившейся ревизии русской литературы и попыток представить Достоевского как идеолога имперского сознания. Именно сейчас может быть важно посмотреть на драматические повороты в восприятии писателя за последние восемьдесят лет, чтобы увидеть, как Достоевский уже множество раз становился «принуждаем» к чрезвычайно различным интерпретациям.