Чем платить за модернизацию? Ответ в новой книге Николая Проценко
Феноменология ловушки
Название новой монографии Дмитрия Травина звучит еще более полемично и провокативно, чем заголовок его предшествующей работы, посвященной специфике исторического пути России — «Почему Россия отстала?» (2021). Как говорил сам автор в интервью «Горькому» пару лет назад, ситуация отставания напоминает прежде всего о некоем соревновании: «Представьте себе двух бегунов, один из которых отстал от другого. Для отставшего бегуна это не оскорбительно, зато возникает вопрос: почему он отстал? Может быть, он мало тренировался, или физически слабее, или вообще поздно стартовал». Иными словами, отставание можно преодолеть, разобравшись в его причинах.
Слово «ловушка» в континууме терминов, описывающих специфику российской истории, выглядит куда более безнадежно. Развивая аналогию с бегунами, можно представить разные ситуации, не предвещающие почти ничего хорошего для того, кто не просто отстал, но еще и угодил в ловушку — например, сбился с маршрута, будучи уверенным, что бежит в правильном направлении, или выбрал априори неверную стратегию подготовки к забегу, что, вероятно, еще хуже. Как это у Высоцкого: «Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот, — и спекся».
А теперь представим себе следующий шаг: что делать, если вы поняли, что попали в ловушку? Бежать назад к той точке, где это произошло? — только потратите время и еще больше отстанете от соперников. Идти напролом вперед? — нет никаких гарантий, что ловушка не захлопнется у вас за спиной. Попытаться оставить ее в стороне? — на окольных путях могут поджидать новые ловушки. Словом, выбраться из ловушки гораздо сложнее, чем в нее попасть, и эта мысль наверняка будет ключевым выводом для многих читателей новой книги Травина.
Вообще, само понятие «ловушка» в современных работах по экономике и социологии встречается повсеместно. Например, практически общим местом стали рассуждения о «ловушке среднего дохода», в которую попадают динамичные экономики в тот момент, когда исходные резервы их быстрого роста исчерпываются, а новая парадигма роста не обнаруживается (именно это произошло в прошлом десятилетии с экономикой России, а сейчас в такой же ситуации оказался Китай). В центре внимания Травина оказывается более масштабная ловушка — ловушка модернизации, которой также посвящено приличное количество работ. Учитывая то, что изучение модернизации как отдельное направление политэкономических исследований существует уже почти столетие, найти здесь какой-то новый фокус довольно сложно. И все же автору это, похоже, удалось.
Когда вы оказываетесь в ловушке, важно понять не только то, как так получилось, но и в какой момент, — если осознание реальности наступает слишком поздно, ловушка может оказаться фатальной, поскольку путь назад уже невозможен. Именно в этом, дает понять Травин, и заключается особенность ловушек модернизации, которые обнаруживаются спустя десятилетия или даже столетия:
«В какой-то момент общество оказывается на распутье и выбирает так или иначе тот вариант развития, который представляется ему оптимальным, исходя из вполне рациональной оценки ситуации. Скорее всего, выбор делает элита, а не все общество, но доминирующие группы интересов оказываются им довольны. Порой же выбор варианта развития бывает столь очевиден, что общество даже не замечает имеющихся альтернатив... Избежать такого рода ошибок в ходе модернизации практически невозможно. Во-первых, из-за того, что сложность нашего мира намного превышает нашу способность к анализу текущей ситуации. А во-вторых, из-за того, что решение сложных краткосрочных задач развития общества даже для лучших государственных деятелей может оказаться важнее решения долгосрочных: им-то ведь требуется выживать здесь и сейчас, а не через двести — триста лет».
Более того, в момент, когда принимались эти решения, ситуация оценивалась в совершенно иной парадигме. Ни Иван Грозный, ни Петр Первый, ключевые фигуры, ответственные за формирование «русской ловушки», знать не знали о том, что такое модернизация, — этот термин появился гораздо позже и описывает логику прошлого сугубо ретроспективно. Однако отказаться от него никак не получится, если мы хотим понять, почему последствия действий, совершенных несколько столетий назад, продолжают определять наши сегодняшние реалии. Об этом и рассуждает Дмитрий Травин, обращаясь к сравнениям России и Европы на материале XVI–XVIII веков — периода, который в западной науке именуется ранним Модерном, а в российской — ранним Новым временем.
Вильям Каррик / humus.livejournal.comЧем платить за модернизацию?
«Ловушкой нашей модернизации стало крепостное право, привязавшее миллионы людей к барину и к небольшому клочку земли в то время, когда для целого ряда европейцев начиналась уже эпоха больших перемен — эпоха научной революции, торгово-промышленных городов, социальной мобильности» — на первый взгляд, в этой открывающей основную часть «Русской ловушки» мысли нет ничего оригинального. Однако она перестает быть тривиальной, если вспомнить, что российское крепостничество было лишь одной из многочисленных форм принудительного труда, которые практиковались в эпоху раннего Модерна, причем не самой жестокой — в экономиках европейских колоний в Америке, основанных на труде рабов, эксплуатация была гораздо более интенсивной. Школьное представление о том, что движущей силой развития капитализма было появление открытого рынка наемного труда, явно не выдерживает критики, поскольку принудительный труд был не менее важным механизмом того процесса, который принято называть первоначальным накоплением капитала.
В чем же в таком случае заключалась разница между Россией и Европой? Травин делает заход на эту тему с не самой очевидной отправной точки — со специфики формирования вооруженных сил государств в эпоху позднего Средневековья. Хотя если вспомнить, что переход от Средних веков к Модерну сопровождался появлением нового типа государства, основным занятием которого была широкомасштабная война, то все становится на свои места: без понимания того, откуда государства брали на это ресурсы, действительно сложно разобраться в их последующих траекториях.
В Европе, напоминает Травин, эпоха раннего Модерна была временем расцвета наемных армий, содержание которых требовало от монархов огромных средств, как правило у государей отсутствовавших. Поэтому большие войны с использованием наемных армий, охватившие Европу в конце XV века, были невозможны без кредита. Однако займы на военные расходы, подчеркивает Травин, можно было получить только в условиях развитой городской культуры: «Здесь даже бескрайние поля и обильные нивы не помогают. В аграрной экономике чрезвычайно трудно мобилизовать ресурсы, необходимые для кредита». Именно здесь мерцает начальная точка расхождения между Европой, которая осуществила модернизационный переход относительно успешно, и Россией, оказавшейся в ловушке модернизации:
«Наши абстрактные представления о богатстве Руси, о ее хлебах, лесах, мехах и медах, не слишком соответствуют реалиям того времени, когда требовалось обращать все это в звонкую монету, пригодную для найма эффективно функционирующего войска. Европейский рынок капитала для наших государей фактически не существовал, а слабый кредит русских купцов не мог служить основой для системы государственного займа... Единственный ресурс, которым со времен Ивана III государи обладали в достаточном объеме, была земля. Не деньги, а земля!.. Поэтому основой войска в Московии стали не наемники, а помещики. Именно в поместной системе, а вовсе не в склонности народа к рабству, состояло радикальное отличие нашей истории (и в известной степени всей восточноевропейской истории) от истории западноевропейской».
Таким образом, главной переменной, определившей специфику пресловутого особого пути России, было отсутствие городов как мест концентрации капитала, причем не только экономического — культурного не в меньшей степени: достаточно напомнить, что первый университет в России появился только в 1724 году. Возможно, небезызвестное скандинавское определение Гардарика — страна городов — применительно к Древней Руси еще было в какой-то степени оправданным (хотя не исключено, что места, которые назывались городами, были просто пунктами сбора дани с окрестного населения), но после татаро-монгольского нашествия городская жизнь на Восточно-Европейской равнине коллапсировала — в отличие от Западной Европы, где города сначала пережили катастрофу Черной чумы XIV века, а затем и бесконечную череду войн эпохи раннего Модерна.
В книге «Почему Россия отстала» Дмитрий Травин также уделил большое внимание феномену города, показав, как еще в Средние века «город оказался более-менее приемлемым местом для развития европейского общества, несмотря на жесткие межклановые разборки и ту экспроприацию чужой собственности, которая все же временами осуществлялась». В «Русской ловушке» рассматривается следующий период, когда «государство Нового времени расширило это худо-бедно защищенное пространство, создав „зону безопасности“ по другую сторону городских стен. Фактически оно попыталось расширить город до масштабов всей страны, монополизируя насилие и устраняя все его негосударственные формы — от грабежа и разбоя до взимания таможенных пошлин». Московское государство, полагает Травин, вполне вписалось в эту систему — модернизация в стране проводилась, однако в итоге «Россия оказалась в колее, не слишком благоприятной для дальнейшего развития». В какой момент это произошло?
Вильям Каррик / humus.livejournal.comОтветы ищите в XVII веке
Правителям Московского государства приходилось отвечать на вызовы времени — оставаться в стороне от гонки вооружений в XVI веке было невозможно точно так же, как и сейчас: «Требовалось увеличивать размер армии, оснащать ее дорогостоящей артиллерией, развивать инженерное дело, строить фортификационные сооружения. Московия попала в своеобразную „вилку“. Надо было повышать расходы в соответствии с направлением, заданным западными тенденциями развития военного дела. Но при этом доходов, обусловленных западными тенденциями развития экономики, не имелось».
В результате армию приходилось собирать по принципу «я тебя слепила из того, что было», и распад Российского государства в начале XVII века, известный как Смутное время, во многом стал результатом его неспособности создать армию западноевропейского типа. Эта война всех против всех, продолжавшаяся примерно десятилетие, удивительным образом напоминала современные конфликты на территории Африки наподобие печально известной Второй Конголезской войны, во время которой территория государства превратилась в арену, куда со всех сторон слетались хищники, а легитимные вооруженные силы были лишь одной из многочисленных сторон боевых действий. Цитируя знаменитую «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева» Алексея Толстого,
Вернулися поляки,
Казаков привели;
Пошел сумбур и драки:
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки;
Мы ж без царя как раки
Горюем на мели.
События Смуты завершили первый акт драмы под названием «Почему Россия отстала?». Вопрос о мобилизации финансов, необходимых для построения армии нового типа, и о связанных со сбором денег переговорах власти и общества, констатирует Травин, встал по-настоящему лишь при первых царях династии Романовых. Предшествующий период, когда в Западной Европе шло активное развитие вооруженных сил нового образца, для России оказался потерянным временем — даже несмотря на фискальный экстремизм Ивана Грозного.
В то же время не нужно забывать, что XVII век был эпохой общего кризиса европейской экономики, которая сама угодила в ловушку быстрого роста в предыдущем столетии, когда ее границы резко увеличились благодаря Великим географическим открытиям. Российская Смута была, конечно же, не единственным образцом государственного распада тех времен — достаточно вспомнить Гражданскую войну в Англии, Фронду во Франции, катастрофу Тридцатилетней войны в Германии, — а окончательное оформление крепостнической системы в России происходило на фоне возвращения во многих частях Европы феодальных порядков, которые были ликвидированы только серией революций, начавшейся во Франции в 1789 году. Но на выходе из кризиса XVII века расхождение траекторий России и Западной Европы оказалось еще более существенным, а по сути, практически необратимым. Как и во многих других сюжетах, описанных в «Русской ловушке», секрет нужно искать в городах.
В эпоху Смуты, напоминает Травин, в России не только ослабло государство, но и усилилась земля: «оргработу» взяли на себя «местные активисты» наподобие нижегородского купца Кузьмы Минина, которые в иной ситуации просто были бы задавлены центром, но при отсутствии такового спасли страну от окончательного краха. В результате при первом царе из новой династии Михаиле Федоровиче в России возникло нечто вроде протодемократии — или хотя бы ее предпосылки в виде земских соборов, которые поначалу собирались весьма регулярно. Но если в 1613 году, когда собор утверждал новую династию на троне, выборные люди приглашались «на договор», то в 1616 году — уже только «на совет», а в 1619 году — лишь для осведомления властей о местных нуждах и подачи челобитий. Травин уточняет, что «подобная эволюция не означает, что соборы стали лишь жалкими просителями», однако итог хорошо известен: Земский собор 1649 года, принявший Соборное уложение — манифест российского самодержавия и крепостничества, — предопределил траекторию развития страны на два столетия вперед (этот документ был отменен только в 1832 году).
В целом эпоха «соборного парламентаризма» в России продлилась недолго, констатирует Травин, и, когда о Земских соборах в середине XIX века вспомнили славянофилы, они воспринимали их уже не как пресловутое место для дискуссий, а как некий важнейший элемент в «симфонии» монархии и народа. А вместе с упразднением даже такой специфической формы массового политического представительства историческая траектория России, по мнению автора, приобрела парадоксальное направление. Если протодемократические институты в стране стали появляться с большим отставанием от Западной Европы, то движение к абсолютизму, наоборот, происходило с большим опережением: Петр Первый, затеявший очередной виток фискального экстремизма, «стал вытряхивать из своего народа деньги, опираясь на бюрократию, подкрепленную армией, и не советуясь с теми, кто в новых условиях потерял способность содействовать концентрации ресурсов в государевой казне».
Один из главных парадоксов петровского правления, несомненно, также связан с незавидным положением российских городов: ресурсы, которые выкачивались из всей страны, шли на строительство Петербурга — города, где почти никто не хотел жить (вскоре после смерти Петра правительство, как известно, на несколько лет перебралось обратно в Москву). Здесь петровский экстремизм, пожалуй, достиг своего предела: «Поведение людей должно было отвечать порядку, заложенному в само существование столичного города. Если в целом огромная провинциальная Россия, естественно, оставалась еще „не упорядоченной“, то непосредственно под надзором царя „Петербург пробуждался по барабану: по этому знаку солдаты приступали к учениям, чиновники бежали в департаменты“» (в последней фразе Травин цитирует Юрия Лотмана).
Примечательно, что Петр угадал возникающий тренд западного градостроительства — такие же упорядоченные города в XVIII веке стали активно появляться, например, в Новом свете. Однако в целом ставка на рационализм оказалась проигрышной, констатирует Травин: «Рационализм как система основанных на государственной власти утопических проектов по трансформации общества, провалился. Он не смог создать ни правильного человека, живущего в соответствии со спущенными сверху предписаниями, ни благонамеренного монарха, думающего лишь о счастье подданных, ни того лучшего из миров, в котором все непременно движется к лучшему... Рационализм не смог предотвратить войны, погромы, революции. Рационализм не смог создать такой эффективной экономики, которая сформировалась в обществах, допускавших большую степень человеческой свободы и меньшую степень централизованного контроля за человеком со стороны абсолютистского государства».
И здесь снова вполне уместно вспомнить Алексея Толстого:
Царь Петр любил порядок,
Почти как царь Иван,
И так же был не сладок,
Порой бывал и пьян…
Но сон объял могильный
Петра во цвете лет,
Глядишь, земля обильна,
Порядка ж снова нет.
Но на сей раз карты были сданы надолго: абсолютистское государство, созданное Петром, пережило своего создателя. «Левиафаны в Европе бывали разные. И соответственно, разными были ловушки. Одни держали людей долго и цепко. Другие — со временем отпускали, изрядно помучив. Наша русская ловушка оказалась одной из самых цепких», — констатирует Дмитрий Травин в конце своей книги, добавляя, что и из нее со временем удалось выбраться на свободу. Сегодня эта мысль звучит слишком оптимистично, чтобы не вызывать желание ее оспорить, хотя в XVIII-XIX веках, которым Травин обещает посвятить свою следующую книгу, выход из русской ловушки действительно казался порой совсем близким.
