Беседа с Владиславом Отрошенко об архетипах писательской судьбы
Владислав Отрошенко: Во-первых, я получил доступ к большему количеству архивных документов. Я работал с очень большим корпусом самогò уголовного дела, причем это сводный экземпляр для членов Государственного совета. Дело в том, что допросы Сухово-Кобылина шли в разных полицейских частях Москвы: в Мясницкой полицейской части, в Тверской, в Серпуховской. Его допрашивал лично обер-полицмейстер Москвы Иван Лужин. Были допросы и в Петербурге. Разбросаны все эти документы в разных местах, но когда дело дошло до Сената, а оно дошло туда, потому что оно длилось семь лет, пройдя все инстанции, от низшей до высшей, требовалось свести все материалы допросов в один общий том, чтобы сенаторы, члены Государственного совета, смогли ознакомиться со всеми вариантами.
Я подсчитал, что было более двухсот свидетелей. Огромное количество материалов: допросов, показаний, объяснений, следственных экспериментов, исследований материальных улик и т.д. И для членов Государственного совета всё это свели в один экземпляр. Но помимо этого, конечно, есть и новые материалы — письма, мемуары, дневники, разнообразные версии современников. Для меня было очень важно в этой книге представить абсолютно все: помимо фактологии, помимо уголовной части дела, представить всю эпоху, её нравы, методы, которыми работала полиция, а они были жестокими. Например, для меня было совершенно новым поворотом новоопубликованное письмо Сухово-Кобылина, которое он написал государю императору, где он описывал удивительные, даже с точки зрения современности, методы воздействия на подозреваемого. Представьте, его ночью сажают в карету, возят по Москве с зашторенными окнами, он не знает, ни сколько времени, ни по каким улицам он едет. Его возят несколько часов по ночному городу, а потом экипаж вдруг останавливается, подсаживается неизвестный человек в штатском и начинает склонять Сухово-Кобылина сознаться в убийстве, угрожая в противном случае привлечь к следствию всё его знатное семейство — сестер, мать, отца, — стращая максимальным каторжным сроком и т. д. Вот такие методы психологического воздействия применялись тогда в уголовной практике.
Неужели только такие и никакие другие?
Владислав Отрошенко: И многие другие. Когда сознались в преступлении его крепостные люди, которых он отдал в услужение своей любовнице, француженке Луизе Симон-Деманш, они ведь сначала полностью признали свою вину, мол, убили ее потому, что злая была — жаловалась на них барину, который «бивал» их по ее наветам, и сама, мол, тоже «бивала из собственных рук», — а через год на суде, прямо в зале заседания, они отказались от этих показаний и написали, как это называлось, рукоприкладство, то есть собственной рукой подписанную бумагу, в которой заявили, что сознались потому, что следователь Стерлигов, майор, частный пристав Серпуховской части, применял истязания, избивал и все прочее. Надо сказать, что несмотря на то, что крестьяне отказались от показаний и Сухово-Кобылин стал снова главным подозреваемым, в пьесе «Смерть Тарелкина» он описал именно эти методы выбивания признаний из подозреваемых в полицейской части. В этом есть даже удивительная преемственность: их подвешивали на тонкой бечевке за руки к крюку, били чубуком по почкам. Чубук — это такая дубинка, обмотанная мягкой тканью, чтобы не оставлять ссадин и синяков. Этой дубинкой, чубуком, человеку, подвешенному на крюки, отбивали почки, печень. В общем, страшные истязания.
Достоевский неоднократно писал, что каторга помогла ему стать тем писателем, которого мы, собственно, знаем. Сухово-Кобылин высказывал что-нибудь подобное, помог ли ему этот опыт в его литературе, или наоборот?
Владислав Отрошенко: По моему глубокому убеждению, что я и стараюсь донести до читателя, Сухово-Кобылин стал писателем, драматургом именно «благодаря» — в кавычках, конечно, потому что пережить такое не дай Бог кому — этому. Если бы не это обвинение, если бы не тюрьма, где он и написал свою совершенно блистательную комедию «Свадьба Кречинского», то я полагаю, что из Сухово-Кобылина никакого писателя не получилось бы. И я даже больше того скажу, я считаю, что в русской литературе есть четыре архетипа писательской судьбы, четыре самых таинственных события, неразгаданных, которые определяют некую глубинную сущность русской литературы. Вот эти четыре неразгаданных события, эти четыре архетипа писательской судьбы: во-первых, это дуэль Пушкина, его ранняя гибель. Это тот архетипический путь, когда поэт на вершине своих творческих сил вдруг гибнет, причем не важно отчего: зарубают ли его топором в пьяной драке, спивается ли он или убивают его на дуэли.
Или чахотка.
Владислав Отрошенко: Или чахотка, как у Чехова. Это гибель на взлете. О гибели Пушкина у меня есть лекция, она называется «В плену рокового сюжета: дуэль и смерть Александра Пушкина», в этом вопросе много неразгаданного. Второе архетипическое событие и архетипическая судьба — это, конечно, Гоголь и тайна сожжения второго тома «Мертвых душ». Такой архетип писательской судьбы я называю творческой катастрофой: когда у писателя есть огромный замысел, и этот огромный замысел оказывается неосуществимым, что и приводит автора к катастрофе и даже к физической гибели. Третье событие — это уход Толстого из Ясной Поляны, — уход, который не определяется только одним порывом, бегством из дома в некий осенний день, а уход, который знаменует собою обдуманный, сознательный отказ от творчества в пользу чего-то другого. У Толстого это был уход в пользу учительства, проповедничества, философии. А бегство из Ясной Поляны и смерть на станции Астапово были уже завершением избранного пути.
Но кто, кроме Толстого, укладывается в этот архетип?
Владислав Отрошенко: Кроме Толстого, укладываются некоторые современные писатели, которые уходят в политику. Кто-то и в монастырь уходит, но главное, что это сознательный отказ от писательской судьбы. Четвертый архетип представлен главным героем моей книги, странная судьба которого стала фактически моей пожизненной мукой. Я называю эту архетипическую коллизию — писатель и тюрьма. То, что произошло с Сухово-Кобылиным, — это для меня неразрешимая, загадочная история. В случае этого архетипа тюрьма либо делает возможного писателя настоящим писателем, либо ломает его.
Но почему непременно «русской»? Главный пример такого рода — не русский писатель. Это Сервантес. Который начал писать «Дон Кихота» именно в тюрьме.
Владислав Отрошенко: Да, я согласен. То, что я называю «четыре архетипа русской писательской судьбы», не исключает, что такие же судьбы могут быть и в других странах мира. Это только лишний раз подтверждает, что это всё — архетипические вещи. Просто для истории русской литературы эти архетипы оказались определяющими — как, скажем, для судьбы Достоевского. Этот слом, который я называю словами «русский писатель и тюрьма», он, конечно, играет колоссальную роль в становлении писательской личности. С Сухово-Кобылиным вот еще в чем вопрос. Если с Достоевским все понятно, он пострадал за политическое дело, в котором ничего запутанного нет, то здесь неразгаданное уголовное дело о зверском убийстве, что выводит нас на пушкинский вопрос о «совместимости гения и злодейства». И это самый главный вопрос, который заставил меня обратиться к судьбе Сухово-Кобылина. То, почему меня не оставляет эта история на протяжении долгого времени. Вопрос, который поставил Пушкин — совместимы ли гений и злодейство, — кажется простым. Нет, конечно, несовместимы. С другой стороны, думаешь: «А вдруг совместимы? Вдруг во всем этом есть какая-то дьявольская связь?» В этом смысле, другой такой судьбы нет. Почему? Потому что преступление осталось нераскрытым. В этом вся загадка. А нераскрытым оно оказалось потому, что человек был фантастически богатым, у него были связи с царской семьей, имения в пяти губерниях Российской империи, чугуноплавильные заводы, он принадлежал к высшей аристократии.
Сухово-Кобылин ведет ведь свой род от боярина Кобылы?
Владислав Отрошенко: Всё верно, боярин Андрей Кобыла — живший в первой половине XIV века предок многих боярских родов, включая Романовых. Таким образом, мало того, что богатый, ещё и из древнейшего столбового дворянства. Император Александр I был его восприемником от купели — крестным отцом. Драматург принадлежал к шести самым знатным фамилиям русского дворянства: Романовы, Яковлевы, Шереметевы, Боборыкины, Колычевы, Сухово-Кобылины. И такой человек попадает в уголовный переплет! Конечно же, для чиновников дело об убийстве его любовницы Луизы Симон-Деманш было просто-напросто доходным предприятием. В его деле, как он сам выражался, были «качательность» и «обоюдоострость»: с одной стороны, были крестьяне, которые сначала сознались, а потом отказались, с другой стороны, он, главный подозреваемый. Во флигеле, в котором он жил и где у него были свидания с Луизой, нашли 33 кровавых пятна, что, как говорится, не шутка в деле. Дело можно было повернуть как угодно: и против крестьян, и против него.
В своде законов Российской империи было две статьи: статья 1150, которая гласила, что признание подсудимых является самым верным и окончательным доказательством, и тут же, чуть ниже в этом же своде законов, была статья 1181, в которой говорилось, что признания подсудимых только тогда почитаются неопровержимым доказательством и не требуют дальнейших расследований, если показанные действия сообразны с тем, что случилось. Когда крестьяне сознались, было много несообразностей. Они рассказывали, что зашли в спальню Луизы (для которой Кобылин снимал апартаменты в центре Москвы) и сначала избили, а потом задушили ее, но там у нее было две собачки породы кинг-чарли, очень гавкучие, которые подняли бы шум, да и сама она не могла не сопротивляться. Шума, однако, никто не слышал, в том числе сосед, студент-поляк князь Вильгельм Радзивилл. Труп Луизы, который нашли с перерезанным горлом за Пресненской заставой, лежал лицом вниз, а рана была замотана косой, чтобы остановить кровотечение, но крови на снегу практически не было, хотя перерезаны были сонные артерии, только несколько капель под горлом, в то время как платье сверху вниз было залито до самого подола кровью. По словам кобылинского крепостного повара Ефима Егорова, они вместе с кучером Галактионом Козьминым вывезли избитую француженку за Пресненскую заставу и там, заметив, что она еще жива, перерезали ей горло, что не стыкуется с обстоятельствами, зафиксированными следователями при первом же осмотре места, где был найден труп.
Эта «качательность» дела давала о себе знать все семь лет, пока длились уголовное следствие и судебное разбирательство, и мое глубокое убеждение — почему убийство осталось нераскрытым, потому что чиновники нарочно поддерживали возможность качать это дело в любую сторону, запутывать его так, чтобы оно не прекращалось и не прояснялось. С богатого аристократа Сухово-Кобылина можно было брать взятки и при этом поворачивать дело так, как угодно начальству — хоть против крепостных, хоть против барина, и еще брать с начальства ордена за за усердную службу. Конечно, только неопытные чиновники жадно хватали взятки, прибегая к подтасовкам, при расследовании очевидных дел, не думая о том, что при проверке скажут: «Ну подождите, господа следственных дел стряпчие, всё это совсем не соответствует фактам». Опытные же чиновники терпеливо ждали именно таких дел, в которых факты позволяли качать следствие и туда, и сюда. Мало того, следователи сами нарочно заостряли «меч Фемиды» и с той и с другой стороны, чтобы этот «обоюдоострый меч» мог отсечь голову любой из сторон... или зависнуть в воздухе у самой шеи подозреваемого, если тот вовремя пожертвует следователю солидное количество банковских билетов.
Семь лет этой чиновничьей эквилибристики, казуистики, направленной исключительно на то, чтобы безопасно брать крупные взятки, а не искать истину, и привели к тому, что дело осталось тогда нераскрытым. В книге я попытался представить всю картину, все факты, обстоятельства, все улики, начиная от самых нелепых. Там была, например, такая смешная улика: письмо к Луизе, которое взяли на столе у Сухово-Кобылина следователи. Симон-Деманш была в Останкино на даче, и он написал ей по-французски примерно следующее: «Я призываю неблагодарную и клятвопреступную женщину на расстояние моего кастильского кинжала. Возвращайтесь и трррррр...пещите!» Именно так, с множеством «r» — «Revenez et trrrrrr... blez!». У него нашли при обыске и кастильский кинжал, — не могли не найти, поскольку он занимался фехтованием в гимнастическом заведении Якова Пуаре — фехтовал как раз на кастильских кинжалах и шпагах с Львом Николаевичем Толстым в паре. Но позже сам Сухово-Кобылин объяснял, что в их любовных записках с Луизой (игривый тон здесь, конечно, виден сразу) был такой особый, только им двоим понятный, эротический язык, к которому нередко прибегают любовники, ну, словом, «кастильским кинжалом» он называл — и, видимо, не без шутливого одобрения самой Луизы — орган своего мужского достоинства.
Задолго до Фрейда.
Владислав Отрошенко: Да, задолго до Фрейда. Представляете? Он ее призывает к себе на расстояние своего «кинжала», а потом министр юстиции граф Панин громогласно цитирует это письмо в Сенате, не подозревая, какую двусмысленность он говорит: «Смотрите, господа, он хотел пронзить ее своим кастильским кинжалом!» Конечно, всё это серьезно воспринимали, потому что и горло было перерезано, и кастильский кинжал нашли. Это смешная и нелепая улика, но были и серьезные: во-первых, пятна крови во флигеле Сухово-Кобылина, которые я упоминал, во-вторых, само расположение кровавых подтеков на платье Луизы, которое говорило о том, что ее могли зарезать стоя, и в-третьих, различные вещи, которые, с одной стороны, исключали версию ограбления: ведь убитая Луиза Симон-Деманш была найдена на обочине большой дороги с бриллиантовыми серьгами в ушах, с бриллиантовыми, сапфировыми, изумрудными кольцами и браслетами на руках, а с другой стороны, медицинское обследование исключило также версию изнасилования француженки.
Даете ли вы в своей книге «Драма снежной ночи» какой-то ответ? Разгадываете ли эту тайну снежной ночи?
Владислав Отрошенко: Мне не хотелось прямо навязывать мнение, выносить окончательный вердикт, это было бы очень заносчиво. Безапелляционные суждения по этому вопросу делали, когда изучали дело еще 20-е — 30-е годы прошлого века, но тогда оно еще не было целиком доступно, изучали только какие-то косвенные материалы. И к тому же суждения пролетарских исследователей часто носили классовый характер. А суждения их оппонентов приобретали вид запальчивых речей буржуазных адвокатов. В русском литературоведении вообще было две партии во взгляде на дело Сухово-Кобылина. Одна партия утверждала, что он — крепостник, донжуан, подлец и самодур — точно убил Луизу. Другая партия уверяла, что нет, он такой невинный ангел и, конечно, не мог ее убить. Моя главная задача в этой книге — показать читателю полную картину свершившегося, со всеми фактами и со всеми версиями, которые выдвигали современники, следователи, юристы той эпохи, московское светское общество, высшие должностные лица Российской империи, крепостные крестьяне, и, что самое важное, показать фигуру самого Сухово-Кобылина, дать слово ему, его тайным дневникам, письмам, сочинениям.
Он ведь действительно бил крепостных «из собственных рук», иногда вел себя как дикарь, был вспыльчивым, сумасбродным, мог быть агрессивным, с другой стороны, это европейски образованный человек, знающий четыре языка: английский, французский, итальянский, немецкий. Он был гегельянцем, учился не только в Московском университете, который окончил с отличием, но и в Германии, путешествовал по Европе. Кроме того — он передовой промышленник, в своих имениях возводил самые современные заводы. Сухово-Кобылин писал философские трактаты, что не мешало ему быть донжуаном и играть в карты «на деревни и вотчины». Его противоречивая натура и все факты уголовного дела поставили передо мной задачу не выносить вердикт, а попытаться исправить ошибки следствия, распутать тот клубок, что запутали чиновники ради корысти и карьеры. Мне нужно было показать всё: где Сухово-Кобылин давал взятки, где были голословные оговоры, где серьезные улики, — показать всю фактологическую основу этого дела. Думаю, в этой книге дана самая полная картина преступления и его расследования.
И последний вопрос. Это такой романтический и соблазнительный сюжет, присматриваются ли к нему телевизионщики?
Владислав Отрошенко: Не буду называть продюсерскую компанию, но могу назвать сценариста — Александра Бородянского, выдающегося кинодраматурга, из-под пера которого вышли сценарии десятков культовых лент от «Афони» и «Дежа вю» до «Курьера» и «Города Зеро». С ним мы написали две серии фильма по моей книге, сценарий, в котором мы продумали сюжет. У меня уже есть поэпизодный план восьмисерийного фильма. Интерес к делу был большой, и я думаю, он остается.
Кстати, в фильме, который был снят в поздние советские времена, играл молодого Толстого нынешней зампредседателя Государственной думы Петр Олегович Толстой. Там они с Сухово-Кобылиным, которого играл Юрий Беляев, парятся в бане с веничком. Толстой с Сухово-Кобылиным дружили в молодости, как я упоминал. Кому интересно, могут посмотреть этот фильм, но, к сожалению, хотя актеры — особенно исполнитель главной роли — там играли хорошо, он как-то не прозвучал. На мой взгляд, потому, что там была дана вскользь и совершенно невнятно история восьмилетней любви Сухово-Кобылина и Симон-Деманш, завершившаяся страшной трагедией, — этой истории, этой судьбоносной трагедии в жизни драматурга, практически нет в фильме, она затушевана, замазана, это такой благообразный советский байопик, хотя драма ноябрьской ночи 1850 года — это именно то, что сделало Сухово-Кобылина писателем и повлияло на его творчество и судьбу. История просится в кинематограф. Но продюсерская компания решила, что это весьма дорогостоящий проект, и он был заморожен на время. Посмотрим.
